Человек из красного дерева

– Так и есть, – сказал я. – Только не нож, а меч, обоюдоострый. Что ж ты, не знаешь, как выглядит резная икона Николы Можайского? Когда хан Батый осадил Можайск, ему в небе явился образ богатыря-великана, в правой руке великан держал меч, а в левой – град Можайск, как бы им охраняемый. Батый испугался, отменил штурм и отвёл свои полки. Почти 800 лет прошло. Учи матчасть, дурень!

Мои слова не убедили Щепу, он продолжал вздыхать и ёрзать на мягком сиденье; закурил, жадно и шумно затягиваясь; как на грех, мимо нас медленно прокатилась полицейская машина с открытыми окнами, и сидящие внутри двое дородных автоматчиков внимательно изучили нас взглядами.

Честно сказать, мне тоже стало неуютно. Я впервые оказался в положении подчинённого, вынужденного выполнять команды, мне не до конца понятные. Никола Можайский выглядел и действовал как полководец, генерал, – а генералы, бывает, жертвуют своими солдатами во имя высшей необходимости.

В доме на третьем этаже загорелись два окна – конечно, её, Геры Ворошиловой, о́кна, а чьи ещё; у меня немного отлегло от сердца. Если бы, как предполагал Щепа, Никола Можайский осуществлял злодейский план – он бы не стал зажигать свет, он отлично видел в темноте.

Я поймал себя на том, что дал волю дурной фантазии, и устыдился.

Со мной происходили перемены, какая-то неизвестная сила влекла меня, уводила на доселе неизведанные пажити. Ещё три года назад я не мог и помыслить о том, что вломлюсь ночью в чужой дом. А теперь – вот, и вломился, и украл, и чужую машину угнал. Люди бы сказали: “покатился по наклонной”. С одной стороны, сознавать это было горько. С другой – я всегда полагался на волю Создателя, если Он попускал такое – значит, то был Его промысел.

3

Наконец в кармане пиджака Отщепенца забренчал телефон; мы оба вздрогнули.

– Велел подниматься, – глухо сообщил мне Щепа.

– Айда, – сказал я.

И мы пошли, я – первым, Щепа за мной. Его дух совсем умалился, до неприличия. Он боялся, как боятся богатые.

Богатым есть что терять: дом, комфорт, диван, шкаф с одеждой, джакузи, деньги в банке. Картины, купленные задорого. Сначала боятся за нажитое добро, а уже потом за себя.

Одна из дверей на третьем этаже была приоткрыта – обтянутая старым кожзаменителем, по углам сильно ободранная; владелец этой двери явно не придавал большого значения материальной стороне жизни; впечатление усилилось, когда вошли: прихожая тоже нуждалась в ремонте, линолеум на полу был подран во многих местах и стыдливо прикрыт циновками.

Резкий запах масляных красок и свежего кофе.

Единственный лёгкий женский плащик на вешалке.

Дочь искусствоведа Ворошилова – бледная, прямая, одетая в хлопчатые брюки и вязаную бесформенную кофту, – стояла в проёме коридора, смотрела на нас, двоих вошедших, с тревогой и недоверием.

– Привет, – сказал я и изловчился выдать улыбку, и рукой махнул, показал ладонь: древний, тысячи лет известный жест – смотри, рука моя пуста, в ней нет оружия.

Просочились деликатно в комнату, которая была не комната, а мастерская; повсюду картины: висят на стенах, стоят вертикально вдоль стен, едва начатые, продолженные, законченные, заслоняющие одна другую; десятки деревянных ящиков и подносов с сотнями тюбиков масляной краски, десятки кистей в стаканах, банках, чашках. Полотна все – большие, некоторые в человеческий рост, на полотнах – круговерти цветных пятен, геометрических фигур, сопрягающихся в изощрённые узоры, спирали, стереоскопические галлюциногенные воронки.

В комнате прохладно, окно полуоткрыто – по необходимости: хотя бы частично изгнать запах краски.

А посреди помещения – трёхногий мольберт, а на нём – портрет Петра Георгиевича Ворошилова, выполненный традиционно; не сказать чтоб выдающийся портрет, но оригинальный, с верно уловленным выражением лица; работа почти готова. По нижней рамке мольберта – несколько фотографий Ворошилова, цветных и чёрно-белых, с них и писался портрет.

Здесь же, в мастерской, прохаживался от стены к стене Никола Можайский, с очень буржуазным видом, с чашечкой кофе в руке, с отставленным локтем, мирный, благожелательный: дядюшка, вдруг нагрянувший к дальней родственнице.

– Табуреты берите, – велел он нам.

В помещении была только деревянная мебель; ни диванов, ни кресел. Тканевая либо кожаная обивка впитывает едкие запахи масла.

Отщепенец заметно повеселел: вроде бы никаких злодейств не намечалось.

– Я позвал их специально, – сказал Никола, улыбаясь Гере и кивая на нас, как будто мы были его домашними питомцами, вроде собачек. – Чтоб ты увидела, как мы выглядим. Антипа ты знаешь, а этот – Иван Иванович Отщепенец, или, коротко, Щепа. Он у нас особенный. Модный, продвинутый парень, любимец женщин.

Услышав собственную характеристику, Щепа слегка набычился.

– Я бы мог к тебе привезти десятерых, – продолжал Никола Можайский, обращаясь к Гере, – но зачем? Мне кажется, троих достаточно.

Гера обхватила себя ладонями за локти. Спросила осторожно:

– А сколько вас таких всего?