Человек из красной книги

Нет, она, конечно же, не знала, но верила ему, потомучто любила его так, как он любил своих орёликов, а быть может, ещё сильней…

15

Хорошо подумать над тем, что случайно оказалось в его руках, Адольф Иванович не успел. Тем более что мысли всё ещё продолжали путаться, и мозги, ввергнутые в шок, не могли угнаться за цепью стремительных и ужасных событий, следовавших одно за другим. Он аккуратно завязал тесёмки, пытаясь придать папке прежний вид, и водрузил её обратно на письменный стол. По крайней мере, одна вещь теперь уже прояснилась для него бесповоротно – то, кем на деле является его секретный зять Павел Сергеевич Царёв. Впрочем, ровно так же понимал он, кто есть и он сам, убогий и уродливый лишенец, по собственной воле избегавший общения с дочерью в течение всех этих лет. А теперь вот встретились, наконец. Вот вы – гражданин Цинк, а вот ваша дочь, гражданка Цинк, выбывшая ныне из списка живущих на этой паскудной земле.

Вошла Настасья, стала накрывать на стол.

– Кроме нас, своих, будут ещё два мужчины, с Павла Сергеича работы, его самые-самые, других он никаких не хочет, – сообщила она Цинку, раскладывая приборы и заполняя стол траурной снедью: кутья, стопка блинов под крышкой, кисель, остальное. Для Евгении предусмотрела отдельную рюмку с водкой, сверху – ломоть черного хлеба. Окинула общим взглядом: – Вроде б всё, теперь только хозяина ждать. – Села на стул и заплакала, горько и надрывно.

Приступы жуткого сострадания к хозяйке, как и сочувственные припадки в адрес Павла Сергеевича, чередовались у Настасьи с внезапно возникающими всплесками совершенно чуждой ей деловитости, порождённой желанием хотя бы как-то облегчить их общие муки. Поначалу она и сама, казалось ей, утратила разум – вплоть до потери ориентации в пространстве: иногда, ближе к ночи, могла вдруг уверить себя, что всё ещё находится во владиленинском жилье и что вот-вот хозяин позовёт её, как бывало, если, конечно, вздумается ему такое. А порой чудилось, что и тут она вроде бы жила, в этой высотке, от самого рождения, и что растила здесь не только Аврошеньку, но воспитала когда-то и саму Евгению, что вытирала ей носик, сажала на горшок, подбирала детские слюнки, водила кататься на велосипедике и что вот-вот Евгения кликнет её, что, мол, приди, пожалуйста, с тряпкой, Настенька. И она помчится на хозяйкин зов, успев сполоснуть и отжать подходящую тряпицу, назначение которой угадывала всегда безошибочно. Недоступным любой фантазии оставался лишь сам он – хозяин. Перед ним как робела и кланялась всю жизнь, хотя больше мысленно, а не наяву, так ничего со временем в её отношении не изменилось: Бог жил на небе, все остальные – тут, в нижнем приделе.

Как только стало известно о хозяйкиной смерти и Аврошином увечье, всё будто обвалилось вокруг неё, и всё – на голову, в самую чувствительную область, где разум. Выла непрекращаемо, слёз не могла унять, как ни тёрла вокруг глаз и чем бы ни просушивала. Спать тоже не выходило – вместо сна грезились ужасы, страхи, изнутри било короткими тычками, где-то под ложечкой. Толку от неё в первые дни было никакого, и хозяин сразу это понял. Но как только перевёз обратно в Москву на своём самолёте, всё поменялось, обогнав любое её ожидание. Сразу засуетилась: как и чего будет с поминками, как наварить киселя и какого, чего добавить в кутью, коли не нашлось орехов, но зато есть крупный изюм без костей. С морговскими гримёрами сама лично разговаривала, чтобы получше ожоги прикрыли на Евгениевом личике, одёжу свезла, подобрав построже из хозяйкиного гардероба – сама решила, без хозяина. А пока добиралась обратно из покойницкого учреждения, плакала и думала, что ведь это она в первый раз за все годы сделала чего-то для семьи полезное, кроме как выполняла по прямому хозяйству. И слёзы куда-то разом усохли, и стало чуть полегче – а всё потому, что впервые за всё время проживания на общих метрах ощутила себя членом семьи…