Человек из красной книги

Вскоре приглашённые засобирались. Он вежливо пожал обоим руки, не помня ни имён, ни отчеств, и вернулся в гостиную, где уже воскресшая Настя начала убирать со стола. Между делом кивнула ему, как окончательно своему: налить, мол, на посошок? Он тоже кивнул, рассеянно, но утвердительно. Она налила и поднесла ему к дивану, на который он опустился, находясь в состоянии, близком к обморочному. В руке у неё тоже оказалась рюмка, и они, не сговариваясь, опрокинули каждый свою, не говоря слов и не чокаясь, как водится. Тут же она, понимая его состояние, сунула ему в руку хвостовую часть обжатой блином селёдки, и он механически переложил это в рот, чувствуя, как в первый раз за всё время вкус еды достигает его рецепторов. Сухость во рту исчезла, горечь сменилась ощущением чего-то солёно-кислого, а мерзкое, что саднило изнутри, сделалось никаким.

Вернулся проводивший гостей Царёв. Спросил, указав глазами на кабинет:

– Наверное, поговорить хотите, Адольф Иванович?

Цинк кивнул и, с трудом оторвав тело от дивана, поднялся. Павел Сергеевич тоже кивнул в ответ, но на этот раз вопросительно, на стол с неубранной снедью, точней, на бутылку с остатками водки – прихватить?

– Да… – коротко подтвердил Адольф Иванович, чувствуя, что язык ворочается непривычно слабо, – не помешает.

Они перешли в кабинет и опустились в кресла. Между креслами помещался палисандровый стол его отца Ивана Карловича, на котором лежала стопка акварелей; тут же стояла стеклянная банка, откуда торчали кисточки для рисования.

– Мой отец был часовщик, – произнёс Адольф Иванович, – всю жизнь проработал за этим столом.

– Мне Женя рассказывала, – отозвался Царёв. – Знаете, Адольф Иваныч, я вообще думаю, что знаю о вас больше, чем вы обо мне… – и посмотрел ему в глаза, – верно?

Цинк помолчал, затем сказал:

– Вы простите меня, Павел Сергеевич, если только сумеете простить. Я ведь только сегодня узнал всю правду. Да и то, можно сказать, случайно. Нашёл дочкины записи и почитал, пока вас ждал.

– Это какие? – вскинул брови Царёв. – О чём?

– А вы разве не читали? – удивился Цинк. – Там о вас и о ней, о том, как оба вы на гору поднимались, пока не добрались до цветов с мохнатыми звёздочками. Там ещё рассказы лежали и повесть, но не успел посмотреть, времени не хватило.

– Она ведь так хотела, чтобы я прочитал, что она сделала… а я всё обещал… обещал… да так и не удосужился, – с горечью в голосе пробормотал Царёв. – Сначала казалось, что всё это лишь молодые игры, желание ещё больше сблизиться со мной через свои литературные опыты, как будто в этом была некая отдельная потребность. А я ни в какой отдельной потребности не нуждался, мне было достаточно того, что я просто любил её безумно, с самого первого дня, как только увидел и сообразил, что именно она, Женюра моя, сделана для меня, как никто другой. Но, видно, самой ей этого было мало, она хотела мне это доказать, убедить, что она человек талантливый, самодостаточный, что вправе считаться личностью. А я, упёртый и самолюбивый остолоп, не услышал этого призыва, отверг, получается, обращённую ко мне надежду. – Он налил обоим и, сделав знак глазами, медленно выцедил из рюмки. Цинк последовал за ним.

Павел Сергеевич откинулся на спину и прикрыл глаза:

– Она ведь дала мне свои рассказы не так давно, чтобы прихватил в дорогу, и я, кажется, обещал почитать. Помню, подумал ещё, что хорошо бы снова вывернуться, сослаться на недостаток времени – и всё ради того, чтобы отвести от себя испуг, не разочароваться, отдалить неясное, не споткнуться о любое непредвиденное препятствие… Сказочку написала. Сказала, Аврошке понравилась, я и подумал, вот и хорошо, тут и остановимся, дальше дочки демонстрации литературных дарований, может, и не потребуется, и все будут счастливы, как прежде… – он распахнул веки, и Цинк увидел, что глаза его намокли: теперь свет торшера отражался от его зрачков одновременно с отблесками пятикиловаттных ламп, скрытых за рубиновыми стёклами кремлёвских звезд за окнами сталинской высотки.

– Знаете, это просто чудо какое-то – то, что я прочитал… – в задумчивости покачав головой, выговорил Адольф Иванович, – … у меня в какой-то момент даже сердце защемило, не от боли, от сопереживания… показалось, вижу всё сам, запахи слышу, звуки…

– Она уже умирала… – едва слышно отозвался из своего кресла Царёв, – ей оставалось всего ничего, у меня на руках, я это чувствовал, но не хотел об этом думать, гнал от себя эту мысль, как только мог… А она не о смерти, она о жизни волновалась, о рассказах своих, успела спросить лишь, читал я или не успел ещё, а ведь она просила… Хотела поддержки моей, доброго слова, столько времени ждала, не признавалась, а я ни ухом ни рылом, чурбан недоделанный.

– Выпьем? – спросил Цинк. Тот прикрыл глаза, соглашаясь, и Адольф Иванович налил обоим. Они выпили и помолчали.

– Могу я спросить? – после затянувшейся паузы произнёс Павел Сергеевич. – Понимаю, что теперь уже неважно, но… всё же… почему?