Человек из красной книги

– Почему? – пьяно переспросил Цинк. – А, вероятно, просто потому, что они уничтожили мою жизнь, как сделали это и с другими, с сотнями тысяч таких же безвинных немцев, как я и мой покойный отец. Заодно они лишили меня и жены, потому что даже если бы она не умерла родами, то всё равно родители её, узнав обо мне, дали ей понять, что или я, фашистский выродок с именем Адольф, или они, родные папа и мама. А когда она умерла, то даже на внучку не захотели посмотреть, на маленькую Женюру. Потом… потом они сожгли наш дом в Спас-Лугорье, когда началась война – из-за того, что немцы. После – уничтожили мои картины, потому что всегда тайно ненавидели, а тут обнаружился удобный случай подтвердить эту ненависть на деле. Ну, а заодно испоганили и папину могилу, там же, в Каражакале, – просто снесли экскаваторным ковшом, не дав перезахоронить.

– То, о чём вы рассказали, звучит, конечно, удручающе… – отозвался, чуть помолчав, Павел Сергеевич, – и не удручающе даже, а просто чудовищно страшно. И я готов всё это понять, разумеется, всю вашу боль, отчаяние, желание уйти в себя, отринуть всё негодяйское и никак не пересекаться с теми, кто позволил всему этому случиться. Я и сам, если уж начистоту, презираю их не меньше вашего: просто в отличие от вас я не могу себе этого открыто позволить – повязан, извините за правду жизни, по рукам и ногам. Но не только ими скован я, Адольф Иваныч, а, главное, делом моим, которому служу и без которого не могу существовать, совсем. – Он поднялся и вышел. Вернулся через полминуты с откупоренной бутылкой. Налил обоим, сел. Они выпили. Спросил: – Можно без отчества?

– Если «Адольф» для вас тоже звучит отвратительно, то можно Адик, – ответил Цинк, – просто Адик и всё.

– Ну, а я Павел, – откликнулся Царёв, и протянул руку, – хотя само по себе имя у вас вполне красивое и, кроме этого урода, ещё масса замечательных людей носили его, смею заметить. Так что будем знакомы, Адик.

– Будем, – отреагировал Адольф Иванович. – Будем, Павел Сергеевич. – И добавил: – Извините, с вами я по имени, боюсь, не смогу, вы великий человек, воистину, просто не одолею этой границы.

– Ну, тебе видней, – покачал головой зять, – не стану настаивать. – И снова налил.

Опьянение, которое в эти минуты испытывал Цинк, было необъяснимо странным. С одной стороны, водка, которую он в себя вливал, казалось, ухала куда-то вниз, не задерживаясь и не касаясь сознания ни одной своей каплей. И так было до определённого момента: до тех пор, пока тупая ноющая боль неизвестной природы, которая, распределившись равномерно по всему телу, не отпускала его с самого начала, внезапно не ослабла, став такой же неопределённой взвесью, точно так же сковывающей тело, но уже не изнутри, а снаружи. Именно с этого момента он стал отчётливо понимать, что при ясном всё ещё сознании речь его управляется так себе, едва-едва, и, чтобы выговорить слово или произнести законченный оборот, голове его, мышцам языка, гортани, требуется предпринять отдельное непривычное усилие. Однако именно это, как ни странно, заставляло его выдавливать из себя непослушные слова, говорить, говорить, собирая их в кучки, соединяя в общий поток с разрозненными мыслями и всё еще не устоявшимися чувствами. Но теперь он знал, что есть такой человек на земле, которому всё это нужно не меньше, чем самому ему. А, поняв такое, неожиданно заплакал:

– Понимаете, Павел Сергеич, они просто забрали полмиллиона моих соплеменников и послали на смерть, на унижение, на каторгу – только за то, что их предки когда-то оказались на этой земле, которая через сотни лет сделалась всем им неродной. Но только они об этом не знали, они давно были такими, как все – как вы, как ваша Настя, как остальные: покрестились, стали рожать детей, землю пахать, собирать урожай, менять потихоньку имена – пускай не все, но некоторые. Учиться стали, трудиться, верить в идеалы и детям своим наказывать жить в добре и любви… А их за это – мордой в грязь, в смерть, в Гулаг… – он поднял на Царева глаза, – выходит, одни у них товарищи, а другие уже изначально граждане, такие, как мы, граждане Цинк, не достойные стоять рядом.

– Ну, допустим, – помолчав, согласился Царёв, – но я-то отчего сюда затесался, для чего ты на меня с самого начала собак спустил?

Адольф Иванович прекратил плакать так же внезапно, как и начал:

– Я-то уверен был, что вы один из них, что такой же, к тому же ещё и… подержанный.

Павел Сергеевич почесал мизинцем кончик носа, одним большим глотком выпил налитое и сказал:

– Ну да, один, в общем, но только с другой от них стороны, если к тому же учесть, что девять лет Гулага оттянул, от Колымы до Владимира.

– Как это? – не понял Цинк, – вы и Гулаг? Как это возможно, за что?

Царёв грустно усмехнулся: