Человек из красной книги

До возвращения хозяина Адольф Иванович так никуда и не вышел. Всё оставшееся время он провёл в квартире на 25-м этаже, неотрывно читая произведения дочери. Не спешил, вчитывался в каждое слово, продолжая поражаться тому, откуда в его Женюре такое понимание жизни и такая способность к художническому восприятию слова. Он читал и не переставал мысленно сравнивать её палитру со своей: слова – с красками и цветом, отдельные фразы – с готовыми эскизами, сюжет целиком – с композицией в целом. Её герои, помещённые в пространство текста, походили на детали пейзажа, встроенные единственно возможным образом в композицию его холстов. Разница была лишь в одном: он был всё ещё живой, но картины его были убиты – дочь же была мёртвой, однако тексты её были живы, целы и невредимы.

Последней была повесть, которая называлась «Четверо». Ему оставалось полстраницы, когда нервы его, натянутые до предельной точки, не выдержали напряжения и он расплакался, не в силах дочитать последние строки. Его колотило изнутри, на спине образовался липкий пот и начал медленно струиться вниз по телу. Он откинулся на спинку кресла и какое-то время сидел в неподвижности. Чувство, захватившее его, было настолько сильным, что Цинк едва справлялся с эмоциями: главным было унять частую дрожь, гулко отдававшуюся мелким эхом где-то между рёбер с другой от сердца стороны. Слёзы не кончались, но на них он внимания не обращал, просто вытирал их поочерёдно тыльными сторонами ладоней.

В этот момент, незадолго до ужина, вошла Настя, принесла чай. Поставила на стол, спросила:

– Сейчас будете, Адольф Иваныч, или после подать, когда поедите? – Он не ответил, просто шмыгнул носом и несколько раз поморгал веками, высушивая ресницы. – Вам чего, снова нехорошо? – обеспокоено осведомилась Настасья. – Может, пилюлю? А то вон Павел Сергеич-то полетел за Аврошкой, а взять забыл. Так хоть вы попейте, чтобы сердце не забеспокоилось лишний раз.

Слова эти, проговоренные Настасьей, хорошие, простые, чуть наивные и довольно смешно звучавшие, вернули его в прежнее состояние. Он помотал головой, отказываясь от чая, и сказал ей:

– Ты присядь лучше, Настенька, мне тут осталось всего чуть-чуть, я дочитаю, а ты послушай, как красиво написано.

Она понятливо кивнула и села, сложив руки на коленях. Цинк же взял последнюю станицу рукописи и прочитал вслух, чуть замедлив темп, чтобы получалось слегка нараспев:

«Иногда, ранним утром, тожев июне и тоже ближе к концу его, Настенька просыпаласьв томительном волнении и шла в бывшую спальню покойной свекровипроверить Ивана Карловича. И каждый раз находила его неспящим. Онрадовался ей глазами и пытался что-то сказать. Но только онаи так знала наверняка, чего он хочет. Она пересаживала егов материнскую каталку и вывозила на веранду, как раз к тому времени, когда солнечный диск подбирался к небу снизу и,коснувшись его оранжевого края, небо заливалось густо-розовым: над домом егоотца Карла Фридриховича, над Блажновыми, ставшими роднёй, над пожарным прудом,чьи подземные источники так и не сумели осилить глинистой мутиего воды, над всей их Спас-Лугорьевкой и ещё шире, от края до края. И разливалось это густое и светлое с пронзительной и быстрой силой…

И не знал Иван Карлович, где начинаютсяэти края и где кончаются, когда из розового свет становилсябледно-розовым, чуть погодя – просто бледным, а уж после него – утекал вовсе: и начинался другой свет, тоже постепенный, но всё же другой, дневной, совсем на рассветный непохожий…»

– Ой! – неожиданно воскликнула Настя.

– Что такое, милая? – Адольф Иванович вопросительно поднял брови и с удивлением посмотрел на домработницу.

– Так Блажновы – это ж мы. Я же и есть Блажнова. И Настя тоже я. Это ж откуда Евгения взяла такое, это ж получается, про меня тоже…