Человек из телевизора

— Я дальше 25 века не была. Во всех вариациях был ядерный апокалипсис, в бункере кто-то и выжил. Потом на Земле стало очень тихо и скромно. Идеология только одна — меньше народу — больше кислороду. Всю черновую работу — андроиды. Все копошатся в прошлом. Раскопки, архивы, воспоминания. Можно сказать Ренессанс. Кто-то сказал про интеллигенцию — это говно. Я могу повторить так про все человечество, которое притихло после очередного кровопускания. Цивилизационный отстой. Системный сбой. Нет, человек это только ступень эволюции…

Глава 18

Эвелина смогла починить велосипед, и они по следам Черникова добрались до его телевизоров в два мгновения. Мгновение первое: она крутила педали, а он лежал на спине в тележке, закинув руки за голову. Сначала движение было уместно-велосипедным со скоростью километров пятнадцать в час, потом что-то изменилось, замелькало калейдоскопом. Мгновение второе: Эвелина налегла на педали, похоже прибавила скорость, Черников приподнялся, повернув голову, и движение вдруг стало замедляться, потом распадаться на кадры, размазываться по цвету, по звуку, пока все не застыло в скриншоте, в стоп-кадре, и так заморожено это длилось и длилось…

— Приехали, — она толкнула его.

— Что это было?

— Я хорошенечко разогналась, а потом у пространства открылось свойство подобное сверхпроводимости, и мы совершили прыжок в гиперпространство.

Она остановила велосипедный тарантас по центру телевизионного оазиса «эпохи Черникова». Наверное, со скрытой усмешкой полюбовалась этим нестройным рядам телевизоров, относящимся к двум мегадатам двадцатого века. Похоже, нарочито особенно уделила внимание загаженности пейзажа. Ногой подвинула, подтолкнула бутылку пива, взяла из ящика оранжевый помидор, посидела на табуретке, поковырялась в стопке верхней одежды (сибирского гардероба Черникова) и даже примерила валенки.

— Ну что ж — солидный культурный слой. Не устал бегать по телевизорам? — улыбнулась она.

Они сначала заглянули к нему в 2000. Черников первым залез по собачьи в телевизор, и уже оттуда, из своей комнаты, подал руку даме.

В комнате продолжалось первое января. На столе стояла без пробки бутылка шампанского, в большой тарелке лежал салат оливье, купленный в супермаркете. В квартире было скромно и не ухоженно. Черников застыдился своей конуры. Эта девчонка-девушка робот совсем не робот и все понимает, и даже понимает что ему перед ней стыдно.

— Так это и есть салат оливье? Хочу попробовать. Наложи, — она явно делала вид, что не замечает конфуза Черникова.

— Лучше этот салат попробуешь в 70-х. Советский стандарт.

— Это жилье называется — хрущевка, хрущоба?

— В 90-х переселился сюда. А прежнюю продал. Мать со мной вернулась из ссылки. Отец на поселении был в Киргизии, там и сгинул. Вернулись в Кишинев в 50. Мать вышла замуж. Отчим работал в горкоме, получил квартиру в центре. После их смерти квартира осталась мне.

— А что за ссылка?

— В 41 году из Бессарабии после воссоединения-присоединения. Там по отцовской линии тоже — то ли поручик, то ли прапорщик у Врангеля. Мне годика четыре, ничего не помню. Помню снег, Сибирь. Как возвращались на юг. Ну, мне тогда уже лет 12. Девочка в поезде, в плацкартном вагоне, расстались в Москве. Мы выбегали с ней на каких-то станциях, держась за руки. Но это ты знаешь.

— Ну да, это у тебя очень яркое воспоминание — улыбнулась Эвелина, — матросская белая кофточка, темная юбка, стройные полные ноги. Этот смутный объект желаний. Ведь та девушка Лена, которая сейчас рядом с тобой, та с который ты ехал в одном купе до Москвы — это ведь не случайно. Это даже не реминисценции. Это спираль.

Черников лег поспать, а Эвелина осталась смотреть телевизор и все же взяла тарелку с салатом, сковырнула немного вилкой, включила на полную мощь вкусовые рецепторы и отложила тарелку подальше.

Днем они вышли в город. Гуляли все в том же центральном парке, в котором еще даже не снесли бюст Пушкина. Памятник был по-хорошему провинциальный душевный из позапрошлого века — размерами небольшой и художественно вторичный (авторская копия) и возведенный вскладчину.

Эвелина отказалась одеть какую-нибудь зимнюю куртку Черникова. Была в тех же джинсах и джинсовой курточке. Ей было не холодно и не жарко, и эта зимняя слякоть ей была не внове, никаких новых чувств, впечатлений. Она задержалась здесь ради Черникова, и это единственное ей было пока непонятным. Они гуляли размеренно по-семейному. Там за дорогой было подобие новогоднего городка, толкался народ, выступали продрогшие артисты, но Эвелина чувствовала, что для Черникова это не праздник и не веселье, что ему именно хорошо с ней.