Человек на войне (сборник)

Везенье. Конечно, тоже было. И то, что меня за финна считали, помогало. Они ведь к финнам не так, как к русским относились. И на дядю я при случае ссылался, который у финнов полком командовал. Не дядя он мне на самом деле, так, дальний родственник… Но я говорил – дядя, тоже помогало. Одним словом: Бог хранил.

Мы, я и мой собеседник, на вид ему крепко за пятьдесят, а может и шестьдесят уже прозвонило, сидим в моем балке на базе геологической партии. Он числится у нас проходчиком горных выработок, но из-за слабости здоровья вечную мерзлоту и коренники из профиля на сопке не вынимает, а занимается хозяйственной работой. Стеклит окна в балках, навешивает двери, сколачивает топчаны. Но основная его работа – печи. Ремонтирует старые, кладет новые.

База наша расположена хоть и на южном берегу, но довольно-таки северной реки Нижней Тунгуски, любителям кино и литературы более известной как Угрюм-река, недалеко от того места, где впадает в нее речка Кирамки[42]. Названа так потому, что исток свой берет из трех слившихся ручьев. Это километрах в семидесяти вверх по течению от эвенкийской столицы Туры. Днем в середине лета жара здесь может подниматься до двадцати пяти и даже до тридцати градусов, зато ночью, особенно под утро, редко бывает выше плюс пяти. Потому печки в наших балках даже в разгар лета вовсе не прихоть, а возможность жить.

Сейчас мы проводим испытания отремонтированной и оштукатуренной в моем балке печки. И пока огонь ее испытывает, течет наш разговор. Ну, разговор разговором и останется. А труженика полагается угощать за добрую работу.

– По соточке? Да под оленину? – Достаю припасенную к субботним послебанным посиделкам бутылку корейской водки «Сам Бэк» и кастрюлю с вареной олениной.

– А нет, ничего. Ничего не надо. Вина я теперь не употребляю. Язва. И ем немного. Пирожок или два за день съем и сыт. Или супу тарелку. Чаю вот много пью, за день пачку спиваю.

– Можно и чаю, – я налил воды и поставил чайник. – С зубами что у тебя? Блокада съела?

– Цинга, – не то опроверг, не то подтвердил мое предположение собеседник. Помолчал немного, видимо, обратился в памяти к далекому прошлому. – Много нас, мальчишек, в тыл ходило. И в разведку, и связными… Да немногие уцелели.

«Мальчишек?.. – зацепился я за слово. – На вид ему около шестидесяти. Сейчас семьдесят восьмой. В сорок пятом… минус тридцать три… получается под тридцать, во всяком случае за двадцать пять…»

– Ты сказал: мальчишек? Сколько ж тебе в ту пору было?

– А с тридцатого. Вот и считай.

– Так ты и полтинника еще не изжил? Однако… – смутило меня стариковское лицо печника. – Круто тебя потрепало…

– Всяко пришлось. Да… А нет, ничего. Отпустили. Вытерпел все, смолчал. Жить-то хочется, вот и молчал. Подарок, правда, остался на всю жизнь, – приподнял белесые волосы надо лбом, показал шрам. – От приклада, когда под пытками был. Тогда на молодом затянулось, как на собаке. А сейчас инвалидность.

Помолчал немного.

– А нет, ничего. До зимы сорок третьего ходил, не догадывались, кто такой… А в декабре сорок третьего в перестрелку попал на линии фронта. Мне б пересидеть за камнем, да до своих близко – добегу, думаю. Ну и всадил мне немец пулю под ключицу.

Пока вылечился, блокаду сняли. Хотели в военное училище отправить – так молодой еще и грамоты мало. А в суворовское идти мне зазорным показалось. И не хотел я быть военным, тогда я мечтал стать капитаном дальнего плавания. Оставили при штабе. Как бы связным или порученцем. Пока… – Собеседник мой замялся: – Пока в лагерь не попал…

– Как же тебя угораздило? Пакет какой потерял?

– Пакет… За пакет я б сейчас здесь не сидел и с тобой не разговаривал, если б пакет потерял.

Тут другое. Время послевоенное, все по карточкам и дорого, а я к выпивке пристрастился. С войны эта болезнь осталась. Мороз не мороз, пурга не пурга – с донесением или в разведку идти надо. И ночевал, где придется, то в сараюхе брошенной, то в стогу, а случалось и в сугробе. Чахотку недолго получить. Вот и грелся спиртом. Поначалу только грелся, потом и интерес в нем увидел. Долго ли мальчишке втянуться.

Сколько бед потом из-за этого вытерпел – страшно вспомнить! И в лагерь через то попал.

На солдатские три рубля, по-тогдашнему – тридцать, много не выпьешь. Завлекли в одну бражку – продовольственные карточки стряпали. Деньги завелись, вино, бабы, а мне-то, мальчишке, интересно.

Да недолго та бражка длилась, накрыли. Может, и обошлось бы, да капитан один, который первым попался, раскололся. Ему б потверже держаться, нашел, мол, карточки, и все. А он, чуть только надавили, выложил все, как на духу. Штабные, они народ неглупый и грамотный, но квелые.

Меня по малолетству пощадили, десять лет получил. А остальных расстреляли, ни на боевые заслуги, ни на большие звезды на погонах не посмотрели. И капитана того тоже расстреляли.

В пятьдесят втором освободился. Досрочно.