Человек на войне (сборник)

Миша приподнял взгляд на Владимира Семеновича, который уже надел шинель. И вдруг сорвался с места, подскочил к Владимиру Семеновичу, ухватил его за отвороты шинели и закричал:

– Это мы! Мы его угробили! Айно хороший парень, а мы его подставили! Его в гестапо дураком сделали, а мы… мы… это мы виноваты!

– Миша, Мишенька, – попытался успокоить его Владимир Семенович. – Это война, Миша. Лес рубят – щепки летят. Мы обязаны выводить своих людей из-под удара, спасать от провала. Недавно у одного нашего сотрудника осколком зенитного снаряда сестру, сандружинницу, убило. Когда раненых, вытащенных из-под разбитого дома, перевязывала. Что ж, ты думаешь, такая ситуация лучше? Пятнадцать лет девчонке. Или теперь самолеты фашистские не сбивать? И когда освобождают населенные пункты… Без артподготовки село, а тем более город, не возьмешь, только солдат понапрасну положишь. А в городе не только фашисты, там и наши, советские люди. И там наши гибнут, от наших же снарядов. Горько. И больно. Но ничего не поделаешь, таковы условия войны. Война, она война и есть…

Но не слушал его Миша, таскал за отвороты шинели, точнее будет сказать, болтался на тех отворотах, и кричал:

– Мы! Мы! Мы виноваты!

– Не ори! – вдруг резко и властно одернул его Владимир Семенович. – Обалдел, что ли?! Услышать могут!

Миша медленно, тихо поскуливая, как щенок, которому отдавили лапку, опустился к ногам Владимира Семеновича. Сел на пол, подтянул колени к груди, обхватил их руками, уткнулся глазами в колени. Он никого больше не хотел видеть.

* * *

Проснулся, осмотрелся. Крохотная больничная палата на две койки. Вторая, судя по сбитому одеялу и сморщенной простыне, тоже занята, но владелец ее отсутствует, наверно, на процедурах. За окном еще темно, пурга бьет по окну снежными зарядами, белые промерзшие стекла в раме трясет. В углу, ближе к двери, изразцовая печка-голландка топится. Отвернулся к стене, цвет стены холодный, бело-голубой. Нет, не хочется, насмотрелся он на снег и натерпелся холода. Повернулся на другой бок и стал смотреть на полоску пламени, видимую в щель над дверцей голландки, так теплее.

Вспомнилось недавнее, как он плакал, кричал, таскал Владимира Семеновича за шинель. Умом осознавал неловкость происшедшего, но стыда, раскаяния не было. Было равнодушие. Что было, то и было, наплевать. Сколько он здесь? День? Три дня? Больше. Неделю? Может быть, неделю, может быть, и больше недели. Неважно. Безразлично.

От вида пламени в сон поклонило, подоткнул одеяло, подтянул колени к груди, свернулся калачиком. Так теплее и уютнее.

Очнулся от сна. Уже светло за окном. День. Или уже другой наступил? Без разницы. Даже на койку соседа смотреть не стал, чтоб определить, возвращался тот или нет.

Чу! Тихий разговор за дверью! Один голос женский:

– Истощение нервное и физическое… психическое состояние тоже не совсем удовлетворительное…

Другой мужской. Слов не разобрать, но голос… Миша напрягся, вслушался. Валерий Борисович!

Приотворилась дверь, женщина в белом халате и в белом колпаке, врач, которая на обходе расспрашивает о его самочувствии, пульс считает, сердце слушает да телефонные приветы от дяди Валеры передает. Взглянула на него, а лицо у нее сегодня не просто радостное – сияющее.

«Чего ей?» – удивился Миша.

– Проснулся? Молодцом. Ну, как мы себя чувствуем?

– Хорошо, – а сам глазами через нее: где Валерий Борисович?

– Проходите. Но недолго, слаб он еще, – отошла от двери.

– Долго быть у меня времени нет, – в палату вошел Валерий Борисович и Мише радостно подмигнул.

«Чего они разулыбались?»

Миша поднялся и прыгнул ему навстречу, обхватил руками за шею, а ноги сами обняли за талию, крепко-крепко прижался – и слезы потекли.

– Это нечаянно. Я сейчас… – Миша хотел вытереть глаза, стыдно было ему слез, но боялся отпустить Валерия Борисовича.

– Все хорошо, все хорошо, – Валерий Борисович погладил его по голове и очень осторожно по спине, хотя спина уже не болела. – Все у тебя хорошо. Я с лечащим врачом разговаривал и у профессора на беседе был. С сегодняшнего дня снотворное тебе отменили, так что скоро будешь совсем здоров, Мишенька, Миша… ты знаешь, какой сегодня день? Нет? Вчера блокаду прорвали!

– Где?

– Южнее Ладожского озера. Вчера утром в пятом рабочем поселке войска нашего Ленинградского с Волховским фронтом соединились. Все, нет больше фляшенхальса!

– А я почему в Карелию ходил? – У Миши взыграли и обида, и ревность.

– Ты не напрасно ходил и большое дело делал.

– Какое большое… – Миша слез с рук Валерия Борисовича и уселся на кровати, ногами и руками под одеяло.

Валерий Борисович на секундочку задумался, видно, принимал решение:

– Ладно. Так и быть, расскажу… Но строго между нами, чтоб дальше тебя информация не пошла.

Миша молча кивнул. Валерий Борисович пристроился рядышком, на краю кровати. И, понизив голос, сказал:

– Приятель твой у нас.

– Какой приятель?

– Обер-лейтенант из абвера.

– Ух ты! Как взяли? – Миша вытащил руки из-под одеяла и сел по-турецки.

– Вовсе не брали. Сам пришел и сдался.

– Ну да?! – Миша предвинулся к Валерию Борисовичу и сел рядом, свесив ноги.