Человек на войне (сборник)

А в сорок седьмом сам чуть под расстрел не попал. Восстание было в лагере. Восстания тогда часто происходили. Работа тяжелая, нормы выработки большие, кормили плохо, голодно, все время голод мучает, только о еде и думаешь, ни о чем больше мысли нет. Некоторые не выдерживали, на смерть шли, чтобы хоть раз досыта наесться. Крысами их называли. Когда уже все, решится человек на такое дело, надевает на себя две или три шапки, бушлатов, сколько сможет натянуть, и подкарауливает, когда пайки в бараки понесут. Выждет в укромном месте, вырвет хлеб у разносчика, падает лицом вниз и запихивает в рот себе хлеб, сколько успеет. Таких зэки забивали насмерть, но пока бьют его, он несколько паек успеет съесть.

А народ сидел отчаянный, и фронтовиков немало сидело, они смерть на войне каждый день вот так, – поднес ладонь к глазам, – видели. Их уже ничем запугать было невозможно.

– Фронтовиков? – удивился я. – Фронтовиков-то за что сажали?

– По разным статьям. Как и все другие, по уголовке шли, кто украл, кто за растрату. И за хулиганство сидели, и по воинским статьям, кто за невыполнение приказа, кто за превышение власти, кто на старшего по званию руку поднял, кто за другие какие проступки.

Но были и такие, которые после войны в мирной жизни устроиться не могли. Многие из них, как в семнадцать-восемнадцать на фронт ушли без специальности, так без специальности и вернулись, даже если знали и умели что, так забыли. А иные командирами взводов, батарей и даже батальонов войну заканчивали. На фронте он командир батальона, он и в сытости, и в почете, и сотни людей у него под рукой, что понадобится, только намекни, в момент организуют. А возвратился на гражданку – и кто он без специальности, с тремя или пятью классами образования? Куда ему идти? Учеником к токарю или подручным к кузнецу? У токаря надо уметь в чертежах разбираться. А без того болты да гайки точи, лучшую работу не доверят. Это командиру-то батальона или роты. Даже и не командир, а рядовой или сержант, пусть он и не привык к такому обхождению, но что он умеет? И работы не найти. То есть работа есть, да не везде карточки сразу дают. А без карточек, в коммерческих магазинах на зарплату не напокупаешься. И у всех за войну психика перекорежилась.

Так и шло, кто не мог сразу устроиться, через какое-то время спивались, а кто поотчаяннее – в ватаги сбивались. Немного таких было, но были.

Как восстание началось – я на стройку и в подвал, под бетонную плиту, забился. У нас в лагере как раз новый барак начали строить. Повстанцы бегали по зоне, всех сгоняли, чтоб все вышли, чтобы все со всеми были. А кто спрятался, тех пиками – палками с заточенными гвоздями на конце – кололи, пока не выходили. Ну, я небольшого роста, забился в уголок за камень. Другие, которым невмоготу уже стало терпеть, выходили. А я за камнем спрятался, а потом еще трупом зэка, закололи пиками которого, отгородился. Так и отсиделся.

Восстание опера на пленку снимали – кто на пленке, тот и участник восстания, не разбирались, сам вышел или выгнали.

Но у нас пленку смотреть не настали. Как подавили восстание, всех, кто уцелел, кого не застрелили сразу во время подавления, сковывали наручниками по четверо, строили в колонну и выводили за зону. Там бульдозером траншея была вырыта, на краю расстреливали из пулемета и в ней хоронили. Одну колонну расстреляют, наручники снимут, землей присыпят и за другими идут. Далеко не водили, сразу за колючей в лесу расстреливали. Выстрелы хорошо были слышны.

Подвели нашу колонну к воротам, сделали перекличку. Все, думаю, отжил свое. А начальник лагеря, он сам фронтовик, всю войну прошел, на меня показал.

– Этого, – говорит, – обратно. Рано ему, пусть еще поживет.

Не осталось в живых и двух десятков из всего лагеря. Да и нас сразу же по другим лагерям раскидали, никого там не оставили, чтоб вновь прибывшим не рассказывали, и традиция не передавалась.

Подмывало меня спросить и не удержался. И виделся мне вопрос бестактным, но писательское любопытство пересилило:

– А какие ощущения были, когда на расстрел вели?

– Какие там могут быть ощущения… Жить хотелось. Вот и все ощущения. Мне тогда и семнадцати не исполнилось. Одиннадцать дней до семнадцати лет оставалось.

К освобождению год рождения с тридцатого на тридцать третий переправил. Писарю-то… Что говоришь, то он и пишет. Так постепенно, где по полгода, где по два, где по четыре месяца убавлял. Думал, избавлюсь от пятна: влип по мальчишеству, по глупости – зачем судимость всю жизнь за собой таскать. А теперь выйду, год рождения другой – и я не я, просто совпали фамилия, имя и отчество. Не редкость.

В тот же год осенью в армию забрали. Под Ленинградом служил. Станцию Пери знаешь?

– Я там вырос.

– Значит, знаешь. В Нижних Осельках служил, зенитчиком.

Как-то приезжает к нам в часть полковник из политуправления округа. Я его и раньше знал, он в войну в разведке работал. Походил по части и к нам на батарею зашел.