Человек на войне (сборник)

Не сразу, правда, еще с неделю у себя подержали. Может быть, не хотели выпускать с распухшим и посиневшим от струй воды и песка телом, а возможно, надеялись через подсадных что-нибудь выведать.

А в октябре, когда шел Илюха от подпольщиков, остановил его полицай и на свой двор направил наколотые дрова в поленницу укладывать. За это пообещал накормить досыта и на ночлег оставить. Отказываться нельзя, подозрение может быть: бездомный и голодный, а от еды и ночлега отказывается. А вечером привязался – иди в баню. Какая ж Илюхе баня, когда на теле сообщение от подпольщиков написано. Он отнекиваться. И баню, мол, не люблю, и душно мне там, и сердце слабое. Но уперся полицай – париться, не хочешь, не парься, но помыться обязан, иначе в дом не пущу. Что тут делать. Закинул Илюха котомку за плечи и дальше пошел.

Была ли полицаям такая ориентировка дана, или тот сам что-то заподозрил, но не дошел Илюха и до конца деревни, как услышал за спиной треск мотоцикла. Оглянулся – один немец за рулем, другой немец в коляске, да не один, с собакой, а на заднем сиденье полицай, рукой размахивает, поднимает ее колодезным журавлем и указательным пальцем к земле торкает, чтоб Илюха остановился требует. Темнело уже, и лес близко, но от собаки разве уйдешь. Прыгнул Илюха в пруд и быстрее спиной о берег тереться, а руками грудь, живот и бока растирать.

И на этот раз так же рентгеном просвечивали и мазями натирали. И в этот раз только пятнышки нашли. Но пятнышки те, где они проявились линиями, в строчки вытянуты. Случайно так не запачкаешься. Так и умер Илюха под пытками, замучили до смерти. Но подпольщиков немцы не тронули, значит, не выдал никого.

«Получили за Илюху, фашисты проклятые! Еще получите! За все получите! И мало вам не будет!»

А нет, ничего, все-таки повезло, что гауптман в гестапо не отправил. Там, если б выяснилось, что перед диверсией в Киеромяки был, прикладом по лбу да резиновым шлангом не отделался бы. Там бы по полной программе на конвейер поставили.

Алкоголь все более расслаблял его. Голова стала, будто ватой набитая, и в дрему поклонило. Но стоял перед глазами Айно. То веселый, радующийся:

– Ребята! Что я придумал! Идите сюда!

То сидящий неподвижно с окаменелым лицом и смотрящий в одну точку, будто в пустоту. И заснуть не давал.

Остановились на хуторе у знакомых Эркки, у двух женщин.

Молодая хозяйка промыла Микко теплой водой рану, потолкла какой-то желтоватый камешек. Присыпала натолченным порошком и, подложив сухого мха, перевязала.

Поужинали. Вареные окушки и плотвички, немного мелкой картошки вареной в мундире. И вовсе было бы без хлеба, если бы Эркки буханку на стол не положил. Микко от тепла и еды разморило, и он едва не уснул за столом.

Проснулся – солнце уже высоко, и время к полудню. Эркки уехал рано утром.

Да, ситуация. Проспал. На «тропу» ко времени прохода не успевает. Ночью линию фронта там переходить нельзя. По этой «тропе» он уже не раз ходил, многие финские солдаты его знают и относятся к нему по-свойски. И накормят, и с собой хоть немного дадут. Но это днем, когда все откровенно и на виду. А если ночью на них наткнешься, еще вопрос, как расценят, подозрение может быть. Или свои, впотьмах не разобравшись, подстрелят. Оставаться здесь до следующего утра – хозяева эти знакомые Эркки, а ни он их, ни они его до сей поры не видели. Сноха со свекровкой замотаны, задавлены нищетой и работой. Где их мужчины, может быть, воюют, а возможно, и погибли. Хорошо бы, конечно, после всех передряг отдохнуть хоть денек… Попроситься остаться до завтра? А как замотивировать просьбу? «Тропу», мол, проспал. Смех. И не только смех. Сказал от одних родственников к другим идет, а попросись остаться – подозрение может быть. И не до него им, своих забот хватает. Надо уходить.

Молодая хозяйка осмотрела и перевязала рану и дала на завтрак оставшуюся со вчерашнего ужина картофелину в мундире да пару окушков.

Поев, поблагодарил, оделся и вышел во двор. Лыжи стояли у крыльца. Молодуха подперла дверь «карельским замком» и направилась к хлеву. Навстречу вышла свекровь и стала за что-то негромко, но зло выговаривать. Та, молча, склонив голову, покорно слушала, но вдруг – слово ли слишком обидное услышала, или терпение за края переполнилось – подбоченилась, сузила глаза и прошипела:

– Какая ни безрукая, а замуж выйти еще могу…

Свекровь отшатнулась, округлила глаза, привалилась спиной к двери хлева и замерла.

– Сороковины… сороковины только…

Сноха, испугавшись своей дерзости, прижала руки к груди и закусила согнутые указательные пальцы обеих рук.

И вдруг одновременно бросились они одна к другой, обнялись, прижались друг к дружке щеками:

– Прости… Прости… язык мой поганый…

– И ты меня прости… Будь проклята эта война и трижды проклят тот, кто ее затеял!

И заревели обе в голос.