Человек на войне (сборник)

Микко быстренько надел лыжи и прочь, прочь за калитку, лишний он, ненужный зритель на этой драме. С дороги оглянулся. Женщины с трудом вытащили на козлы толстый березовый швырок и неумело, виляя пилой и закосив рез, принялись его пилить, часто вытирая носы рукавицами, должно быть, продолжали плакать. Микко убавил ход, хотел было вернуться, помочь – пилить дрова он умел хорошо. Но пожелание почему-то не подкрепилось волей. Одно – замотивировать возврат сложно. И он им… Помощь его, конечно, нужна, но, похоже, сами они от куска до куска живут, и лишний рот за их столом большая обуза, чем пилка дров.

Свекровь вдруг вырвала, отбросила далеко на снег пилу, закрыла лицо ладонями и заголосила:

– Да как же я одна жить буду?..

Молодуха обняла ее и потихоньку утешала, но та только мотала головой, не отнимая рук от лица:

– Ты молодая… тебе еще жить… тебе детей рожать надо. Что ж я, стерва последняя… на руках твоих висеть… жизни тебе не давать… А жить-то мне ка-а-ак…

«А нет, ничего, надо идти. Перебьют как-нибудь».

Оттолкнулся палками и заскользил быстрее.

За хутором отошел с дороги и защемил за сук, почти вертикально отходящий от ствола березы, нижнюю половину еловой шишки – «я в опасности». Хотя это, скорее всего, проформа. Если все сложится благополучно, то в Ленинграде он будет раньше, чем контрольный знак успеют снять и передать информацию в штаб. Ну, а если с ним что-нибудь случится, то в штабе, по крайней мере, будут знать, что был он в опасности и докуда дошел.

Так, обкидаем[33]. Встреча с Эркки и ночлег. Встреча… Поначалу отказался, Эркки сам усадил. Тут все нормуль. Плохо другое, что Эркки заметил, как он покраснел. Но еще хуже, что покраснел. «Совсем разболтался, – огорченно, в осуждение себя, вздохнул Микко. – Вазомоторы не держатся, и состояние психики нервное. Так и засветиться недолго. Надо держать себя в руках».

После такой передряги? Как удержать? А куда разведчику от передряг спрятаться? Не та у него жизнь, и не такой уж он слабак.

Расхныкался как-то – и то тяжело, и это не по силам, и голодно, и холодно, видимо, слаб он для такого дела. А Валерий Борисович послушал, послушал и говорит:

– Решать, идти в разведку или не идти – твое право. Ты можешь отказаться от любого задания, либо вовсе прекратить нам помогать, безо всяких обид и претензий с нашей стороны. И здесь я не хочу и не могу, не имею права на тебя давить. А насчет слабости… Это минутное настроение. Ты мужик небольшой, но крепкий, ты многое в жизни выдержишь. Вот так вот.

Крепкий-то крепкий. Может быть, и крепкий, но еще раз под пытки попадать… Ой-е-ей!

Дальше. Проспал у чужих людей. Не очень здоровски, конечно, но ничего страшного.

Свернул с дороги и, миновав перелесок, подошел к заброшенному сараю. Оторвал доски, которыми было забито окно, забрался внутрь. Выждал, пока глаза привыкнут к полумраку, обошел, осмотрел, фиксируя «контрольки» – все на месте. Значит, после него никто здесь не был.

Теми же досками, подняв с пола камень, заколотил окно изнутри – так безопаснее. Сарай, это его прибежище, можно сказать, база подскока перед переходом линии фронта по этой «тропе». И еще убежище. В прошлую зиму здесь, вооруженный одной гранатой РГД-33, Микко прятался от волков. Видимо, шальные какие-то волки забежали. Что им делать вблизи линии фронта, где постоянно стреляют, непонятно. Одна граната, даже с надетой осколочной рубашкой, против всей стаи не оружие. Но, думал, не так уж много их, штук шесть или семь, и даже если налетят жрать его, то так просто он из жизни не уйдет, из них тоже не одного с собой прихватит.

До утра кружили они возле сарая, до утра Микко жег костер и не выпускал из рук гранату, разве на то время, чтобы дров в огонь подкинуть. После этой осады натаскал в сарай оружия.

Минут двадцать через щели, со всех сторон стен, не торопясь и внимательно, осматривал подходы к сараю и прилегающую территорию. Тихо. Спокойно. Никого.

Развел костер. Еще минут десять-пятнадцать осматривался через щели: по-прежнему ли тихо и безлюдно вокруг сарая. Нормуль.

Откинул в углу трухлявую многолетнюю солому, отгреб мусор, поднял доски. Под ними защитного цвета, собранный в мелкий шип, оклеенный внутри толстой темно-синей материей деревянный ящик из-под какого-то военного прибора или оборудования. В ящике длинный и неуклюжий с виду, но не такой уж плохой в бою, финский автомат «суоми», короткий советский карабин образца тридцать восьмого года, немецкий «шмайссер», саперная лопатка в чехле; сверху – его защитница РГД-33 в темно-шаровой осколочной рубашке, пистолет ТТ, тяжелый револьвер системы Наган, немецкий штык, противогазная сумка, а в уголочке солдатская фляжка. Достал из противогазной сумки банку рыбы да банку тушенки, отнес к костру и поставил поближе к огню, разогреть. Отвернул пробку у фляжки, согрел горлышко ладонью, сделал глоток. Передернулся. И от крепости напитка (это был слегка разбавленный водой питьевой спирт), и от температуры – холодный, аж зубы заломило. Отнес и фляжку к костру, пусть подогреется, пить невозможно.