Человек на войне (сборник)

Подопьет не в меру какой-нибудь мужичок, вспомнит, как жена ему утром перечила, взыграют в нем кровь и мужская гордость, вздумает проучить вожжами свою дерзкую и непокорную половину, но посмотрит в сторону двора бабушки Лизы и остановится:

– Лийса-прокурор узнает – на всю деревню, а то и на округу ославит. А ну их, этих баб, с ними связываться, себе дороже выйдет.

Закрепит свое решение еще одним стаканчиком и побредет домой спать мирно и пристойно.

Случалось, сердились на нее за бесцеремонность, но долгого зла не держали. Попадало от нее почти всегда за дело, а если и промахивалась, не стеснялась тут же обхватить руками за локоть напрасно обвиненного, прижаться щекой к его плечу и прощения попросить. И не только советами да порицаниями, но и иным, чем могла, бабушка Лийса соседям помогала: денег в долг дать, рассадой поделиться, за скотиной присмотреть или с малыми ребятишками денек-другой посидеть, пока хозяева в город съездят или по иной надобности отлучатся, в таких просьбах никогда не отказывала. И потому ее побаивались, но уважали, и с ней считались.

* * *

«Если мало получили, то еще получите», – твердо пообещал Микко и поднялся с соломы.

Потрогал, отставил фляжку от костра. Немецким штыком, взятым из ящика, открыл обе банки, положил в них сухари и опять подвинул к костру – пусть сухарики умягчатся и пропитаются заливкой, так они сытнее и вкуснее будут. Уложил в ящик штык и револьвер, закрыл, засыпал мусором и соломой. Отошел, придирчиво осмотрел маскировку. Нормуль.

Без оружия почувствовал себя незащищенным. Все-таки под врагом он еще, и всякое может быть.

И мысль шальная в мельчайшую долю секунды залетела и целиком под черепом пространство заняла. «А что, если бы рассказал о передвижении советской военной техники и о перемещении вооружений, что все это какая-то широкомасштабная деза, тогда, может быть, и не пытал бы гауптман?» И ужаснулся такой мысли. «Нет, не мое это, не мое! Не я это подумал, это кто-то другой за меня подумал. Это предательство!»

Жди от них, помилуют!

Из тех ребят, которые пыток не выдержали и рассказали о себе, ни один не уцелел, немцы всех расстреляли. А кого не расстреляли, того повесили. Нет, не оставили бы живым. Хорошо, не пришла такая дурь в голову. А то вдруг бы не выдержал, что тогда? Ясно что – предательство и смерть. И не собирается он с этими подонками, со сволочью фашистской сотрудничать. Бить их надо, бить, убивать, кромсать, жечь, давить… До последнего гада. Пока последнего фашиста под землю не зароют.

И увиделся ему фашист, в землю зарытый, труп его, разлагающийся в гное и в плесени… Но вдруг зашевелился он, пытается выбраться, встать из могилы… И ясно стало Мише, если встанет, то сюда, в сарай придет. И показалось, что кто-то уже есть в сарае. Огляделся, никого не увидел. Но чувствовал, здесь есть некто, черный и страшный. Страх охватывал сзади, обнимал от спины по плечам до грудины. Страх сковывающий и агрессивный. Мелькнуло вдруг… «Открыть ящик, взять пистолет… ствол к виску, нажать на курок и все… Ни страха, ни холода, ни голода, ни других каких мучений…»

Прошептал неожиданно для себя, губы помимо его воли прошептали:

– Боженька…

Отлегло на секундочку и опять страшно стало, но теперь страшно умирать, и опять жить захотелось, до зуда, до звона в груди. Видеть солнышко, кувыркаться в траве, купаться в речке, бегать босиком под теплой летней грозой по мокрой, нежной, удивительно мягкой и приятной для ног, сплетающейся меж пальцев, траве. И мама вспомнилась. В лесу, в летнем сарафане… Нет, не пригрезилась ему мама, а была в лесу, точно была, пришла к нему, чтобы он не замерз, не погиб. Значит, не совсем умирают люди, значит, живут после смерти. А раз так, то и Бог есть по-настоящему, а не только на иконах. И вырезалась из памяти картинка…

Давно это было, он еще в школу не ходил. Теплый день в начале лета, когда зной еще не утомил и тепло радует. В церкви полумрак, прохлада, пахнет ладаном, воском и березовым листом. Троица. Возле икон много березовых букетов, украшенных бумажными цветами и цветками сирени. Миша стоит перед аналоем.

– Правильно крестятся так, – бабушка Ксения берет правую Мишину руку, складывает его пальцы – большой, указательный и средний – в щепотку. – Эти три во имя Святой Троицы, во имя Отца и Сына и Святого Духа, а эти два – прижимает к ладони безымянный и мизинец, – во имя двух сущностей Иисуса Христа, Божественной и человеческой. Теперь накладывай крестное знамение. Сначала на лоб «во Имя Отца», потом на живот – «и Сына», на правое плечо – «и Святого», на левое – «Духа». Руку опускаешь – «Аминь». Теперь приложись к иконе, поцелуй ее.

Миша наклоняется и, ткнувшись носом в стекло киота, целует его. Но Кто был на иконах изображен, уже не помнит. Помнит только цветовые пятна – приглушенный красный и блеклый темно-зеленый.

И сейчас, по внутреннему позыву, которому он не захотел противиться, сложил пальцы, как некогда учила его Бабаксинья, и перекрестился.

– Во Имя Отца и Сына и Святого Духа, – опустил руку. – Аминь.