Человек на войне (сборник)

Он много бегает по двору и по дому, забирается и на комод, и на шкаф, и на буфет. А однажды перепрыгнул с буфета на старинные настенные часы, чем вызвал гнев и восхищение у бабушки Лизы. Восхищение ловкостью и возмущение дерзостью. К настенным часам он вообще неравнодушен. Вскочит, куда повыше, на стол или на комод и сидит, смотрит, как большой блестящий маятник медленно туда-сюда колышется, и вслед за ним головой водит. И еще любит смотреть на рукомойник, когда стекает по неплотно прижатому соску вода и капает в лохань. Капля падает, а Репка за ней следит, и не только глазами, но и головой сверху вниз за каждой каплей ведет. Тысяча капель упадет, он тысячу раз опустит и поднимет голову.

Занимал в такие минуты Микко вопрос, и спрашивал он у бабушки:

– Mummo[35], вот бы узнать, о чем он думает?

– Да какая ж тут тайна? И так ясно. Думает, как бы ему еще побегать да поозорничать.

Репка действительно очень непоседлив и неугомонен на игры и шалости. Но всегда ловок и аккуратен, никогда ничего не разбил и не испортил. Любит устраивать засады и на Мишу, и на бабушку, и на всякого приходящего к ним. Нападет из-за комода, из-за двери или из другой засады, обхватит лапками ногу или руку.

– Что? Поймал? – спрашивает его бабушка Лиза. – Ну, раз поймал, то соли и неси в погреб. Зима впереди, зимой все сгодится.

Но Репка бабушку не солит и в погреб не несет, а делает вид, будто изо всех сил грызет зубами и бьет задними лапами. Однако надо сказать ему в похвалу, ни разу никого он не поцарапал и не укусил по-настоящему и не причинил боли. За наигранной яростью было у него много аккуратности и деликатности.

И компанейский он, очень скучает по людям. Если пробегает где-то по своим котеночкиным делам или бабушка запрет его в сарай «мышей попугать», он, как только увидит снова Микко или бабушку, трется, мурлыкает и мурлычет, просится на руки и не успокоится, пока его не возьмут или, хотя бы, не погладят. И если возьмут, обнимет передними лапками за шею и трется мордочкой о лицо, а потом взбирается на плечи, ложится там воротником или через плечо полотенцем свисает и свои мурлыки поет. А когда совсем уж не до него, не берут на руки, то встанет на задние лапки, обхватит передними ногу под коленом, прижмется щекой к колену, глаза прищурит и мурлычет. Видимо, даже такая малость общения ему в радость и в удовольствие.

Вот и сейчас Репка прыгает ему на руки, тянется по груди, обнимает за щеки пушистыми прохладными лапками и трется пушистой прохладной мордочкой о подбородок, о нос, о губы. Мише щекотно и смешно. Он просыпается от щекотки, вертит головой. Разбудившие его шустрые мышки быстренько, в один писк и шорох, ссыпаются с лица, с груди и укрываются в сене.

* * *

Протер глаза, выбрался из норы. Затолкал сено обратно, вбивая как можно плотнее, чтобы мыши не особенно лезли и осталось его вне стога как можно меньше – люди это сено не для баловства, для дела косили. Из оставшегося сделал жгут, поджег, положил немного снежку в банку, чтоб не подгорало и побольше еды было, разогрел рыбу. Поел, растопил в банке снежку, вымыл руки. И на лице кожа запросила мытья. Это хороший признак. В блокадном Ленинграде так и смотрели: если у человека в ноздрях сажа, на щеках разводы копоти, а руки в грязи, будто в перчатках, – этот человек уже смерти сдался, и дней его жизни осталось вряд ли больше, чем пальцев на руках. Натопил еще банку воды, омыл лицо. Хорошенько вытерся и, плотно застегнувшись, – пурга еще не набрала силу, но уже разыгрывалась всерьез – направился к линии фронта.

По пути спрятал фляжку и в условленном месте оставил нижнюю часть еловой шишки – теперь уже последний контрольный сигнал до перехода линии фронта.

Фронт перешел благополучно по «тропе» недалеко от Белоострова. «Тропа» старая, много раз хоженная, и финские солдаты его знали. Спросили, как тетушки поживают, постращали: «Не ходи туда, а то русский тебя пук-пук, застрелит». Наказали впредь аккуратней с горок кататься, чтоб лба больше не расшибать, да подкормили и с собой дали немножко еды. А на прощанье попросили посмотреть, что и как у русских.

Осенью 1941 года с Мишей казус на этой «тропе» приключился. Прошел туда и обратно, и опять туда. Когда возвращался, стойких морозов еще не было, но заморозки уже прихватывали. И выйдя из лесу неподалеку от Дибунов, оторопел: поляна, по которой он уже трижды прошел, была покрыта инеем, но не сплошь, а в горошек, в шахматном порядке. Мины. А тропинка, по которой ходил он и которую протаривали солдаты укрепрайона в течение, по крайней мере, двух месяцев, произвольно петляла меж горошин, к счастью, не задевая ни одной из них.

Угодил в «окно» в расписании, ближайший поезд из Дибунов в Ленинград только через три с лишним часа.

Пережидать время и прятаться от пурги пошел к знакомым, к ротному старшине укрепрайона Ивану Сергеевичу Быстрову и его жене Павле Васильевне, которые жили недалеко от станции.