Человек на войне (сборник)

По сложившейся практике, присланных на подкорм через месяц работы с хлебозавода отправляли обратно и брали других, чтобы и их подкормить. Ее же оставили на постоянную работу. Росту она невысокого, но костистая и жилистая, и когда отъелась немножко, мышцы окрепли и сила в ней появилась. Перевели на загрузку, и сейчас она таскает вверх по лестнице в бункер семидесятикилограммовые мешки с мукой.

Муж тети Дуси, дядя Петр, полностью прошел финскую кампанию, радистом. После демобилизации недолго пробыл дома, с началом войны, в конце июня снова ушел на фронт и погиб под Нарвой. Был он связистом и, восстанавливая связь – перебитый миной телефонный провод, – получил ранение в живот. Немецкий десант захватил госпиталь, и, когда фашистов выбили, увидели, что тех раненых, кто не успел уйти или не смог спрятаться, фашисты добили.

Поэтому с Семеновых, как с семьи павшего в боях за Родину, никаких налогов за участок и за дом не брали.

Утром поели вареной картошки с салатом, тертым сырым турнепсом, приправленным несколькими крупинками соли да двумя-тремя каплями подсолнечного масла, попили чаю – заваренной в кипятке душицы, с черным хлебом.

Тетя Дуся ушла на хлебозавод. Рабочий день у нее двенадцать часов, да к тому еще, после работы, уход за ранеными в госпитале и дежурство на крыше в МПВО. И карточки отоварить нужно, очередь отстоять. Спала урывками и мечтала когда-нибудь вдоволь выспаться.

Миша неторопливо отвел Люсю в детский сад, вернувшись, расчистил дорожки. По пути и работая с проходящими по улице знакомыми поздоровался и поговорил, сказал, что пришел вчера вечером от знакомых из Дибунов, поживет у тети Дуси денек-другой, а потом пойдет к каким-нибудь другим родственникам, к кому, пока не решил. Это на случай, если немцы или финны через своих людей начнут проверять, где он живет, с кем встречается и какие у него планы.

Закончив с дорожками, убрал лыжи в сени, оделся потеплее и отправился в центр города, к штабу.

По пути позвонил. Ни Валерия Борисовича, ни Владимира Семеновича на месте не было. Попросил дежурного передать тому или другому, кто раньше появится, что звонил Костя, племянник Валерия Борисовича. Дежурный переспросил, видимо, записывал. Поинтересовался, не надо ли еще что передать.

– Передайте, еще звонить буду.

Сейчас хорошо, не сорок первый, телефоны кой-где работают, позвонить можно. Пока дойдет, Валерия Борисовича, если он в городе, уже поставят в известность о его возвращении.

А в первую блокадную зиму работающий телефон найти целая проблема была. Возвратившись из-за линии фронта, Миша шел к штабу, вертелся неподалеку, ждал, когда пройдет кто-нибудь из тех, с кем о себе, то есть о племяннике Косте, Валерию Борисовичу сообщить можно.

И холодно, и голодно, и тяжело на ногах. И вход в поле зрения держать надо, чтобы не прозевать, и держаться подальше.

Одно то, что немцы через своих людей могут понаблюдать, кто в штаб идет, кто возле штаба толкается. И часовой, смотря какой попадется. Ладно, если просто прогонит, а то весной уложил его ретивый служака в грязную лужу. Раз отогнал, другой раз отогнал, а на третий уложил животом вниз в самую грязь и глубину, чтоб неповадно было возле штаба вертеться. И еще пригрозил:

– Попробуешь встать, стрелять буду.

Хоть и апрель стоял на дворе, и лужа не очень глубокая, но вода в ней холоднющая, температура тогда, особенно по ночам, была низкой, и ветер дул злой и холодный.

Много чего интересного о себе и полезного для ума услышал бы тот часовой, если бы Мише позволили с ним по душам поговорить. А с другой стороны, если по-честному, в чем он виноват? Он обязанности свои выполнял.

На улицах не безлюдно. Но в основном военные. Много женщин и девушек в военной форме. И в сухопутной, и во флотской.

За оградой, у безветренной стены играют дети, схоже одетые меж собой. Детдомовские. Печальные большие глаза. Печаль и сосредоточенность в лицах. Играют молча, по одному. Лишь две группки, в одной два, в другой четыре человечка – ведут совместную игру, но и те молча. Вчетвером девочки играют в дочки-матери. Но это не довоенная игра с гостями и свадьбами, а блокадная, про хлебушек, чаек и теплую печку. Молча подкладывают прутики-дрова в печку, в консервную банку, молча разливают «вскипевший чаек» в алюминиевые чашечки, молча раскладывают хлебушек, слепленный из снега, перед каждым едоком.

Мальчики, один побольше, другой поменьше, с одинаково огромными печальными глазами и схожими лицами, видимо, братья, одной лопаткой на двоих строят на столе снежную крепость. Младший воткнул лопатку в снег, в стену крепости, старший вытащил и положил рядом. Первый возвратил по-своему, больший опять переиначил. Лицо меньшего исказилось гримасой, он отвернулся от стола и тихо-тихо, почти беззвучно заплакал. Блокадные дети, Миша заметил это еще в первую зиму, всегда играют молча, а плачут часто и очень тихо. Наверное, даже на игре и голосе экономят свои слабенькие запасы сил.

Таких же маленьких детей он видел в конце сентября сорок первого, когда возвращался из разведки с южного направления.