Человек на войне (сборник)

В начале зимы Нина поступила на курсы медсестер в 1-й Ленинградский фельдшерский техникум на Карла Либкнехта[40], 18; ходить было не очень далеко, жили они на том же проспекте Либкнехта, между Кировским и Карповкой, возле больницы. А это немалое дело – силы свои невеликие блокадники, где только могли, старались экономить. С той поры получала уже не иждивенческую, а рабочую карточку, однако дед продолжал ее подкармливать. И слабеть. Силы его таяли, и уже на сидячую работу их недоставало. Чтобы не падать, он сварил себе стул с наклоненной вперед спинкой и барьерчиками по бокам сиденья, к спинке прикрепил лямки. Когда садился, накидывал их себе на плечи, стягивал проволочной скобой на груди и повисал на них над свариваемой деталью.

В аудиториях техникума было холодно, стекла вылетели от обстрелов и бомбежек. Через день, через два кто-нибудь из девчонок не приходил на занятия, значит, сил у них уже не было. Не появилась на занятиях и Наташа Баскова, с которой Юля подружилась. Пошла на Васильевский проведать Наташу и других сокурсниц. Зашла в общежитие: холод, запустение, на полу лед, в коридоре мертвые, в комнатах мертвые, на лестнице мертвые. У кого лица открытые, на тех плоти нет и кожи мало, лишь черепа голые – крысы объели. В одной комнате из-под кучи одеял и другого тряпья светятся голодным блокадным блеском два огромных глаза в глубоких черных глазницах – Наташа Баскова. И голод в ее глазах, и обреченность, и мольба о помощи. Но ничем Юля помочь ей не могла, у самой ничего не было. Посидела немножко рядом, отдохнула, простилась с Наташей и пошла обратно.

За несколько дней до Нового года от голода умер преподаватель, во время лекции. Повесил плакат на штатив, сел обратно на стул, взял указку, поднял ее к плакату и упал. Бросились к нему девчонки, но помочь уже не могли.

Дед умер в марте сорок второго. Накануне зашел к Дергачевым и попросил тетю Марину:

– Маруся, завтра я на работу не пойду, я помирать буду.

– Да что ты, Алексей Зиновьевич, Христос с тобой! Поживешь еще.

– Нет, все уже. Жизненные силы мои закончились. А к вам всем просьба огромная – присмотрите за моей Юлькой, пока родители ее с фронта возвратятся.

Тетя Маня налила ему кипятку из самовара. Взял в трясущиеся руки кружку, пил медленно, небольшими глотками, трудно сглатывая. После каждого глотка ставил кружку на стол, отдыхал. И тетя Маня поверила – скоро умрет, но усомнилась, что завтра.

Однако следующим вечером Юля, едва вернувшись из техникума, прибежала к ним с круглыми перепуганными глазами и сказала два слова:

– Дедушка умер.

Алексея Зиновьевича завернули сначала в простыню, потом в байковое одеяло, обвязали веревкой, но везти на кладбище сил у Юли не было. Дождались ночи, отвезли к Карповке и потихоньку спустили в полынью, пробитую фашистским снарядом.

Курсы она закончила в мае, просилась на фронт, но не взяли: не было еще семнадцати лет. Оставили в городе, направили на работу в детский госпиталь.

Рассказывала Юля, как приходили к ним в госпиталь делегаты с фронта. Уже в коридоре они с болью оглядывались на раненых ребятишек с перевязанными головами или руками, или идущих на костылях. В большой палате три ряда коек, а на них дети с измученными болью и страданиями лицами, кто без рук, кто без ног, кто в гипсе, и у многих сквозь белые бинты на культях проступает алая кровь.

Ребятишки обрадовались их приходу. Просили рассказать о боях, как они на фронте бьют фашистов, и внимательно слушали. О себе рассказывали мало, и практически каждый, с кем говорили, просил без пощады бить фашистскую гадину, очистить родную страну от оккупантов.

Но для военных с передовой, которые каждый день видели смерть, ранения и увечья, зрелище было непосильным. Первым, как только вышли из палаты, не выдержал пожилой солдат. Он не стеснялся слез, сжимал кулаки и шепотом повторял:

– Мсти-ить! Мсти-и-ить!

Следом затряслись плечи у политрука. Дольше всех держался, не хотел проявлять своих чувств самый молодой из них, старший лейтенант. Стоял, опустив голову, бледный и молчаливый, стиснув зубы до хруста, но слезы его не спрашивались, текли по щекам непрерывным потоком и частыми каплями падали на пол.

Справившись с собой, фронтовики пошли по другим палатам поговорить с ребятишками, подбодрить их. Сопровождающий из райисполкома напомнил:

– Спектакль через полтора часа, а нам еще надо успеть пообедать и добраться до театра.

Фронтовики посмотрели друг на друга, покачали головами и за всех ответил политрук:

– На спектакль не пойдем. Отсюда возвращаемся на фронт. Немедленно.

Этой весной шел Миша к Дергачевым, погода была прохладная, но ярко светило солнышко. Немцы обстреливали город, снаряды ложились южнее, за Невой, поэтому люди спокойно шли по проспекту и прилегающим улицам. Вдруг снаряд ударил невдалеке, земля вздрогнула, в одном из полуразрушенных домов упало межэтажное перекрытие. Клубы рыжеватой пыли поднялись над домом и хлынули из оконных проемов. Засвербело в носу, запахло известью, штукатуркой, толченым кирпичом.