Человек, обманувший дьявола. Неполживые истории

Про булат я ляпнул абсолютно спонтанно, само с языка сорвалось. Но, к моему изумлению, попал в точку.

– Булатный. Згадал, – задумчиво произнес колдун, глядя на предмет нашего обсуждения. Немного помолчал и загадочно добавил: – А что транак кривый, так то добре.

– Постой, Никитич! – поспешно затараторил я вслед колдуну, который двинул было к речушке. – Она что, правда булатная? Но если так – дешевле золотую было сделать! И земля к ней совсем не липнет. Кто ж такое чудо сотворил и зачем?..

Колдун притормозил, повернулся ко мне:

– Працуй, Мыкола! Уполдня лялякаем… Скончишь – поведаю.

Последние слова прозвучали как обещание незаслуженно щедрой оплаты.

Конечно, насчет «полдня» Никитич загнул. С другой стороны, действительно, надо торопиться: если за сегодня, в крайнем случае – за сегодня и завтра дренаж не пробьем и воду не спустим, на огороде в этом году можно будет ставить крест. Рыхлая, жирная, щедро удобренная земля грядок перемешается с водой до состояния илистой грязи. И даже если потом погода будет стоять сухая и солнечная – грязь эта подсохнет ой как не скоро. А подсохнув, превратится в плотную воздухонепроницаемую корку, которую придется раз пять перепахать, прежде чем туда можно будет что-нибудь посадить. Многолетние растения, наверное, уже по-любому не спасти, задохнулись. Впрочем, Никитич колдун – авось и сможет их оживить.

Так или иначе, нужно работать. Копать, копать и еще раз копать.

И я смачно всадил лопату в дерн, резко дожимая штык ногой. В чем, однако, не было ни малейшей необходимости – штык сам тонул в земле.

* * *

Я копал землю.

Практически сразу я поймал ритм. Лопата входила в землю с едва слышным шорохом; всадив штык, я хватал левой ладонью нижнюю поперечную рукоять и вырывал пласт единым усилием рук, ног и спины. В этой работе принимало участие все тело. В конце красивого слитного движения (хотя я не видел себя со стороны, я был совершенно уверен, что двигаюсь красиво!) пласт как бы сам собой оказывался поднят на лопате почти до уровня моей груди. Оставалось лишь чуть-чуть подтолкнуть его вверх – и тут же изящным поворотом черенка стряхнуть влево, на растущий хребет отвала.

Через пару минут в голове образовалось солнечное бездумное безмыслие, которое наступает, когда тело точно знает, что ему делать, и не беспокоит сознание бесконечными вопросами: что ему делать дальше, поднять руку или опустить ногу. Такое бывает или в состоянии глубокой расслабленности, или вот как сейчас, когда цели ясны, задачи определены и всего-то дел – начать да кончить.

Преодолевать вялое сопротивление суглинка было как читать вслух знакомые стихи – легко и приятно. Усталости я не чувствовал – ни после первого прохода своей части канавы, ни после второго, ни после третьего. Я вообще забыл о том, что такое усталость, слабость и неуклюжесть. Мне казалось, что я танцую необыкновенный силовой танец, мощный и захватывающий, каждое движение которого преисполнено сдержанного величия. Памятуя о зловредной привычке Никитича ловить меня на потере контроля, я несколько раз с усилием отрывался от работы и смотрел в его сторону. Но, как выяснилось, мы с колдуном трудились, можно сказать, в такт – я копал к огороду, и он копал туда же; я копал к речке, и он продвигался к ней же. При этом, к моему немалому удивлению, расстояние между нами практически не менялось. А ведь волот должен был легко меня переработать – догнать и перегнать уже дважды или трижды. Но этого почему-то не происходило.

Никитич, естественно, перехватывал мои взгляды, однако лишь кивал в ответ все недовольней – работай, турист, не лови ворон, работай!

Неожиданно мне пришло в голову, что Никитич на самом деле постоянно меня обгоняет – просто делает это так быстро, что я этого даже не замечаю. И сердится он потому, что я уже отстал от него на много проходов и продолжаю отставать. Эта мысль меня расстроила, и я принялся копать с удвоенной скоростью.

А потом я услышал музыку. Барабан и флейту.

Нисколько не удивившись, я воодушевился еще больше. Ритмичная мелодия, бодрая и задорная, звучала гимном мне и моей работе, заставляя работать еще быстрее и энергичней.

Дальше было счастье, а за ним – ничего.

* * *

Очнулся я от холода.

Веки разлепились с трудом – как склеенные. Вокруг плавал полумрак и пахло сырыми досками, как в остывшей бане.

Осознав, что лежу на тахте, я попытался шевельнуться и едва не взвыл. Все тело ныло, казалось неудобным и каким-то чужим. Любое движение причиняло боль – не слишком сильную, но с очень неприятным оттенком, как будто все мышцы, связки и сухожилия застыли, затвердели. И малейшая попытка пошевелиться ощущалась так, будто что-то во мне с болью гнется.

И еще я мерз. Мерз изнутри. Воздух был теплым, я это чувствовал кожей. Холод шел изнутри, откуда-то из живота.

Поднимающуюся панику прекратил картавый скрип двери и окрик Никитича:

– Лежи! Або сцать хошь?

– Нет… Что со мной? – Говорить было неудобно. Губы не слушались, ребра не хотели подниматься, в горле мешался какой-то комок.

– Перепрацував и знутри згорев. Туры-ы-ыст.