Человек с большим будущим

Банерджи отважился указать мне на обстоятельства, от которых мне сделалось неуютно. На факты, против которых должна была восстать моя совесть. А от меня он услышал лишь выговор. Поступил бы я так с подчиненным-европейцем? Наверное, нет. Особенно если бы разделял его сомнения. Но Банерджи — индиец, и даже за то короткое время, что я провел в Индии, я успел усвоить, что англичанин не должен демонстрировать неуверенность в присутствии местных, чтобы ее не истолковали как знак слабости. Никто мне этого прямо не говорил, это правило как-то само проникло мне в сознание, словно осмосом. Но почему, собственно, согласиться с Несокрушимом значило проявить слабость?

И тут я все понял. Я не боялся совершить ошибку сам, нет, я боялся возможной ошибки со стороны государства. Под свою власть в Индии мы подводили основу в виде принципов справедливого британского правосудия и верховенства закона. Но если мы готовы пренебречь правосудием и повесить Сена за убийство Маколи, не доказав его вины, то сама основа нашей власти, наше моральное превосходство, не стоит ничего.

Моральное превосходство. Так сказал тот ирландец, Бирн. Он прав. Наша власть над этой страной основывалась на нашем предполагаемом моральном превосходстве. Эта идея, пусть не так часто облекаемая в слова, сквозила во всем, что мы делали. Мы в нее верили. Империя — орудие добра. Должна им быть, иначе что мы здесь делаем? Но если империя убьет Сена просто удобства ради, эта идея будет подорвана. Мы предадим собственные основные ценности и окажемся лицемерами. Я сделал выговор Банерджи за то, что он указал мне на мое лицемерие, и в ту самую минуту он перестал уважать меня и, как следствие, империю, которую я олицетворял. Беда в том, что я-то мог прожить без его уважения, а вот империя не могла.

Таким образом, у меня было два пути. Я мог или смириться с положением вещей и спокойно смотреть, как Сена повесят, или выполнить свою работу: найти доказательства его вины, а если он не виновен, найти виновного. Я встал из-за стола, накинул на плечи китель Дигби, вышел за дверь и отправился вниз, к камерам.

Было время обеда. В подвале стояла привычная вонь, унылый запах вареного риса не особо улучшил атмосферу. Сена вернули в ту же камеру, где я обнаружил его в прошлый раз. Он сидел на полу возле дощатых нар, перед ним стояла мятая жестяная миска с рисом и желтой размазней из чечевицы. Врача, который сопровождал заключенного ранее, нигде не было видно. Сен ел, ловко подхватывая пальцами и отправляя в рот небольшие порции риса с чечевицей. Когда надзиратель отпирал дверь камеры, он поднял взгляд, проглотил комок, который уже был во рту, и улыбнулся мне:

— Капитан Уиндем! Неужели пришло время отправляться к вашим коллегам из военной разведки? Если так, вас не затруднит подождать несколько минут, пока я окончу трапезу? Боюсь, обслуживание номеров в Форт-Уильяме может оказаться не таким пунктуальным, как здесь.

Я не мог не оценить его самообладание.

— Вы кажетесь очень спокойным, Сен. Особенно для осужденного человека.

— Значит, я осужденный, капитан? Осужденный без суда? Да, безусловно, вы правы. Я осужденный человек. Я уверен, что суд все-таки состоится, и, как и вы, нисколько не сомневаюсь в его исходе. Но я уже говорил вам ранее, что давно смирился со своей участью. Смерть меня не страшит.

Я присел на нары.

— Вы о чем-нибудь сожалеете? Не хотите облегчить душу?

Сен отправил в рот еще одну горсть риса и задумался над моим вопросом. Потом вздохнул:

— Я сожалею о многом, капитан. Я часто думаю, какой могла бы быть моя жизнь, родись я в других обстоятельствах. Отец всегда говорил, что я родился под очень несчастливой звездой. Хороший он был человек, мой отец. Служил военным инженером во время афганских войн, британцы его уважали. Они даже дали ему медаль — индийский орден «За заслуги» второй степени. Да и он был большим их почитателем. Именно он заставил меня пойти в Индийскую гражданскую службу. Когда-то я считал, что это высшая честь для индийца.

— Что же изменилось?

— Я вырос. Занялся политикой. Это обычное занятие для бенгальца. Наше национальное увлечение. У вас — садоводство, у нас — политика. Меня заинтересовали труды людей вроде Пала и Тилака[51]. Они открыли мне глаза на истинную природу вашего господства над моей страной. Но вряд ли вам интересно знать, как я прошел путь от человека с большим будущим до революционера.

— Вы сказали, что сожалеете о чем-то?

Сен ловко подцепил остатки чечевицы и последние зернышки риса и отправил их в рот. После чего кивнул: