Человек сидящий

В коридоре барака смех полусотни мужчин за закрытой дверью комнаты, где смотрят кино, слышится как ор тех самых всесезонных лягушек, они так же начинают вместе и заканчивают в унисон. Потом наступает тишина, пока кто-то один не отпустит неосторожное замечание и все начинают шикать на него, поднимается гвалт, который тоже скоро затихает.

Они не любят спорт. Футбол смотрит десяток человек, и это кажется поначалу удивительным: как же так, мужчины же. Потом присматриваешься и понимаешь: это срез, случайная выборка, слепой отбор человеческого материала. На воле есть масса и единицы. Здесь выборка из массы со случайными единицами.

Наркоманы, их очень много, деревенские мужики, гопники юные и повзрослевшие. Ристалища — не их интерес. Это слишком сложно. Драка в умывальнике, короткая и жесткая, выплеск адреналина — это интересно, пропустить ее обидно, рассказами о ней упиваются, смакуют подробности.

Спортивный поединок, техника и правила — сложно.

Они не любят выпуски новостей, особенно на пугающих каналах, где не говорят, что все хорошо. Когда плохо, они расстраиваются и уходят. Но верят всему, телевизор завораживает.

По-настоящему любят музыкальные каналы. Очень ценится русская попса. Рэперы приветствуются, у них простые рифмы и ритмы, слова неважны, а на припевах телочки. Именно телочки в фетишах — открытом, коротком и обтягивающем — дарят рэперам лагерную любовь.

Когда зэки смотрят такое, галдеж, доносящийся из комнаты, гармонизируется, общее одобрение всегда гармонично.

Лягушки довольны.

Их можно брать голыми руками, можно использовать их голоса, это пластилин, который отдастся любой политической силе, привезшей с собой рэпера и девочек на сцену клуба. Еще можно пообещать амнистию и пересчитать сроки в СИЗО день за два. Сойдет и за полтора.

Можно не выполнять обещаний, можно вообще забыть об обещаниях, зэки привыкли, что они пыль и обещания им ничего не стоят.

Но помнить девочек на сцене тюремного клуба и кто их привез они будут.

За то и проголосуют.

Но их голоса никому не нужны. Заседающим в собраниях слугам народа хватает пластилина и без зэчья. Они лишены права голоса, но это на всякий случай — чтобы кто залетный не полез чесать по арестантам. Потому предвыборное веселье обходит зоны стороной. Сюда не приедут щедрые кандидаты с подарочными наборами, не будут улыбаться и обещать, не будет бесплатных фуршетов, и попса с кордебалетами сюда не заглянет.

Здесь нет политики, нет правительства, ООН и даже Пенсионного фонда, есть только полуграмотный вертух, который может одним рапортом изменить человеческую жизнь.

Есть дни, которые тянутся, и годы, которые летят.

Люди живут здесь вне времени, как те лягушки, что застряли в одном сезоне, но почему-то болеют, старятся и умирают.

Последний чай

В каждом отряде на зоне есть больные. Не той простудой, которая преследует зэка постоянно от сырости и холода, а по-настоящему больные, что ходят, опираясь на крепкие, изготовленные местными умельцами трости с причудливо выжженными вензелями, либо практически не ходят.

Все они еще не достигли предсмертного состояния и не могут быть освобождены по состоянию здоровья. Они выживают — утром встать, суметь сходить с отрядом на завтрак, обед и ужин, умыться, побриться, лечь спать с отбоем.

Это все мучительно, если нога у человека только одна или руки его висят после инсульта, голова не держится прямо, давление за двести или ему просто под восемьдесят.

Их бы можно собрать в один отряд, где-нибудь поближе к медчасти, чтобы не мучиться им, таскаясь через всю зону, особенно диабетикам, которым по нескольку раз в день инъекции требуются, но тогда в этот отряд будет грустно заходить проверяющим.

Потому и рассеяны больные по зоне.

— Ты же земляк, возьми, — протягивает мне, прянику, только сегодня приведенному в отряд, пачку чая небольшой толстый человечек, старый сиделец.

Он бывший адвокат, все его зовут просто по фамилии — Иванов. Осудили его за мошенничество, у него толстые, землистого оттенка щеки, он выглядит нездоровым. Опирается на трость.

— Тебе самому надо, наверное, — говорю. — Не последнее отдаешь?

— Погоди, до последнего еще побегаем, — смеется он.

Зубы его редки. У него диабет. Это он сообщает мне, когда дневальный зовет его в медчасть на укол. Мне неловко, но он оставляет мне чай.

Я благодарен. Я пуст после этапа.

Потом меня переводят в другой барак, но я часто вижу его ковыляющим вслед за отрядом в столовую, он кивает мне и торопится, ходить ему тяжело, но поесть надо успеть, едят в зоне быстро, если дадут десять минут — роскошь.

Летом люди болеют мало. А зимой у медчасти выстраивается очередь, часто в двести человек, бывает и более. Раскидывать запись на весь рабочий день нельзя, всех положено вызывать в одно время. Ждать в помещении тоже нельзя.

Холод, снег, дождь — те, кто посмел заболеть, стоят на улице у забора медчасти в очереди к людям в белых халатах, неизвестно, по какой причине называющим себя врачами.