Человек, земля, хлеб

Давно спали дети, а он лежал и думал. Маша прижалась к его груди, прислушалась и тихо сказала:

— Сердце как у тебя бьется сильно.

— На родину хочет…

Прощай, Донбасс! Привет тебе, степь-целина!

Дорога терялась в июньских буйных ковылях. Юрка, Колька и Любушка в ковыле играли в кулюшки. Волосы выгорели и ковыль сивый — попробуй, найди. Сам идешь, и то выше колен. А ветер горячий, душистый и вольный.

Здравствуй же, степь-целина!

Уже был один домик. Неоштукатуренный, правда. Предложили — отказался.

— В палатке буду.

Ему обрадовались. Не было таких специалистов. И директор сказал:

— За все животноводство отвечаешь.

Золотарев стал ветфельдшером. С центрального перевели на третье, наладил, теперь управляющий. Один из тридцати четырех первопахарей, которые остались на его отделении.

Тракторы делали первые борозды, шоферы пробивали дороги в ковылях, а он радовался, когда в степь уходили отары овец и коровы. Он не только ветфельдшером был. Он и зоотехник, и пастух, и скотник, и чабан. Вторая целина тоже трудно начиналась. Ему жена помогала. Детишек они деду с бабкой отвезли, в Казахстан. Это за несколько километров от Тобола. У стариков там квартира была, а Золотарев с женой работали.

И все было хорошо, а потом на его долю выпали такие утраты и тяжести, от которых поседела голова, напряженно и вперебой забилось сердце.

Люди на целину приехали жить. Им бы строить и строить, пахать и сеять, а степь поступала безжалостно. Умерла мать Золотарева. Вырос в степи первый могильный холмик. Отец еще работать пытался, да валилось все из рук. Не в силах он был перенести смерть жены своей, доброй Натальи Федоровны. Вырос второй могильный холмик.

И еще одна тяжкая утрата — погибла жена.

Самого Золотарева не было дома, когда случился пожар. Жена успела спасти детей, а сама обгорела. Вырос третий могильный холмик.

Алексей Игнатович сидел за столом. Крепко сжал голову руками. Молчаливые детишки смотрели на отца. Он должен решить, как они станут жить без матери. И он думал. Больно билось сердце.

Золотарев умел работать. На его плечах лежало много. А теперь еще и судьба детей. За ними присматривали соседи, кормили-поили, а сам он работал и все думал: как же ему теперь?

Отделение Золотарева называли в числе лучших и все понимали, как ему трудно. Золотарев организовывал работу людей, и все понимали, как ему необходимо свою жизнь наладить. И все тогда поняли, какой он человек — Золотарев. Он остался на целине, не уехал, не сдался, так же как и те тридцать четыре, что приехали первыми.

Отделение крепло. Распахали четыре тысячи гектаров, вырастили семь тысяч кур, развели коров и свиней.

Устроилась жизнь Золотарева.

Он проходил мимо ее дома и встретился с ней. Смотрела на него внимательно, и он тоже. Один раз сказала ему:

— Побриться пора, Алексей Игнатович…

Провел рукой по щекам и подбородку.

— Заходи, — пригласила.

Зашел в комнату, и тут Галя, Саша, Вова и Коля сказали хором:

— Здравствуйте…

У этих четверых не было отца, у его троих — матери. И уж если ему трудно, так ей и вовсе трудно. А она еще и о его детях заботится. Вчера Любочка рассказывала, как тетя Маша к ним приходила.

Домой шел и все поглаживал щетинистую щеку. Улыбнулся. Хорошая она мать. И работает, и за детьми присматривает, и себя соблюдает…

Вместе стали жить две семьи. Одна большая получилась и дружная. И, может, успокоилось бы чье-то сердце, да не Золотарева. Не перестало радоваться, когда по весне выходят на пашню тракторы. Не очерствело к чужой беде и радости. Прислушалась к нему женщина, которая стала женой, и сказала:

— Сердце как у тебя бьется сильно.

…Мы сидим в прокуренной конторе. Разговор о предстоящем новоселье. Золотарев говорит:

— Это хорошо — улицу для нас. Только мне дом побольше.

Он сам улыбается, и мы все. Понимаем его, потому что детей в его семье теперь не семь, а девять. Два сына-близнеца родились. Алеша и Сережа. Они тоже будут жить на улице Ветеранов целины. И если им в жизни трудно будет — пусть их сердца бьются так же мужественно и сильно, как отцовское. Оно бьется для людей.

З. Юрьев ЗЕМЛЯ ПАХНЕТ ПШЕНИЦЕЙ

Узенькие брючата, куртка в обтяжку, зеленый беретик. Из-под него челка выгоревшая. Ресницы густые, глаза карие, нос курносый.

Такая вот она, хлебороб Люба Навотняя.

Руки ее лежат на штурвале. За спиной у нас работает дизельный мотор. Ему жарко и, наверное, трудно, потому что впереди шестиметровая жатка захватывает пшеничные тяжелые колосья, а еще мотор дает скорость нашему комбайну.

Я сижу на ступеньке, смотрю на полотно. На левую сторону обегают колосья со всех шести метров, и тут рождается пшеничный валок. Если смотреть долго и неотрывно, то мотовило сливается в большой круг, а голова кружится. А глянешь вперед — пшеница. Налево — пшеница. Вправо — тоже. Назад — веер валков. Кругом пшеница.

Сижу на ступеньке, ухо привыкло к моторному рокоту. Можно даже разговаривать.

— Расскажи о себе, Люба! — прошу.

— А что я расскажу? В Орске парикмахершей была. Сюда приехала, тоже стригла и брила. Зимой курсы закончила — и вот на комбайне.

— И все?

— А что больше? Все.