Человек-звезда. Жизненный путь Гая Юлия Цезаря

Со свободой, в глазах Цицерона, в его время в Риме дело обстояло далеко не лучшим образом. В письмах и сочинениях последнего периода жизни «Отца Отечества», пожалуй, чаще всего фигурировало именно слово «свобода» — или, по-латыни, libеrtas. Философствуя, в блестящей изоляции, в том или ином своем поместье, он то и дело жаловался именно на недостаток libеrtas, без которой, казалось, не мог сделать ни единого вздоха. Представляется вполне очевидным, что великий (в прошлом) человек имел в виду отнюдь не свою личную свободу.

Однако же и в политическом значении римская libеrtas значительно отличалась от «свободы», привычно интерпретируемой нами в духе гуманизма. Некоторые «свободы», приобретшие, по мере исторического развития, значение в ходе борьбы против социальных привилегий и воспринимаемые нами, людьми XXI столетия, как сами собой разумеющиеся, элементарные, были бы просто немыслимы в рамках «классического» римского «общего дела». Скажем, употребляемое Цицероном выражение libеra oratio не соответствует позднейшем понятию «свобода слова» (libеrtas loquеndi). Оratio в те времена означало не только «слово», «речь», но и «молитва». Следовательно, libеra oratio означало и «свобода молитвы». Но в традиционной Римской республике «свободы молитвы» не существовало. «Вечный» Град на Тибре имел свои ведомства, одно из которых было предназначено для «общения с богами». В традиционном Римском государстве, в котором публичное обращение частного лица к народу считалось государственным преступлением, не было и не могло быть «свободы слова» в нашем сегодняшнем понимании. Сетуя на то, что в Риме больше нет libеra oratio, Цицерон имел в виду, что традиционные государственные учреждения, исключительной прерогативой, атрибутом, принадлежностью которых была свобода слова — сенат и магистраты — больше не могут пользоваться этой свободой. В своем сочинении о государстве Марк Туллий требовал строгого запрета на государственном уровне «бесстыдств», демонстрируемых порой на театральных подмостках.

Оказывается, что libеrtas в понимании Цицерона, нисколько не означавшая свободу для народа — этого весьма подозрительного для «Отца Отечества» опасного «бродила», или «сусла» — представляла собой не что иное как исправно функционирующую традиционную законность управляемого «оптиматами» римского государственного организма. Иными словами — «либертас» означала для Марка Туллия государственный порядок без единовластия.

Выражения «царь» и «царская власть», как уже говорилось выше, относились в традиционной Римской республике к числу политических ярлыков и даже оскорблений, часто и без разбора применяемых ко всякому «беззаконному властителю» — то есть, верховному правителю (или претенденту на верховную власть), не признающему примата — безусловного первенства — традиционных глав олигархических «династий» и занимаемых ими должностей в олигархических государственных ведомствах. Самому Цицерону пришлось, в период своего единоличного и самовластного консульства, услышать в свой адрес обвинения, согласно которым он стал «первым царем-чужаком в Риме после Тарквиниев (древних римских царей этрусского происхождения — В. А.)», тем более обидным для «нового человека» родом не из самого Града на Тибре, а с периферии, что эту удачную шутку придумал не сам он, а кто-то другой.

Цезарь поступил очень умно и осмотрительно, отказавшись, во время одного из публичных торжеств, принять и возложить себе на чело предложенную ему диадему (не «корону» в нашем понимании, а белую головную повязку, считавшуюся в античном мире символом царского сана), воскликнув во всеуслышание: «Caеsarеm sе, non rеgем еssе», или, по-русски: «Я — Цезарь, а не царь».

Тем не менее, суть дела от подобных мелочей нисколько не менялась. И, если бы Цезаря спросили в лоб, не соответствует ли объем «врученных ему сенатом» неограниченных полномочий объему полномочий монарха-самодержца, Гай Юлий, вероятнее всего, ответил бы на этот вопрос утвердительно.