Человеководы (СИ)

   Славный город Сухум раскинулся, в полном соответствии с Брокгаузом и Ефроном, на прибрежной низменности и близлежащих холмах. За первыми предгорьями виднеются поросшие лесом горы, а еще дальше сладко прорисовываются сквозь плотный синий воздух сахарные вершины Кавказского хребта...

   Сечин осторожно, чтобы не потревожить чуткий сон вдовы Волобуевой, выбрался в открытое окно на карниз второго этажа, поглядел вниз, примериваясь, и прыгнул. Тотчас вскочил, отряхнул руки и, насвистывая, зашагал по пустой узкой улочке. Револьвер он с собой брать не стал, намереваясь вернуться за ним позже.

   Несмотря на ранний час, припекало. Воздух был сухой и пыльный. Навстречу прошел грязный крестьянин с понурым осликом под непосильной поклажей. Две с половиной тысячи лет минуло с тех пор, как греческие купцы из Милета основали на этом месте большую торговую колонию Диоскурию, а этот грязный крестьянин с понурым осликом все, казалось, бредет из ниоткуда в никуда...

   От городского сада дорога поднималась наверх и терялась в лесу предгорья. Заросли самшита расступились, и Сечин увидел роскошную каменную лестницу. Она вела на гору Трапеция, к бывшей даче знаменитого профессора Остроумова, лечившего когда-то богатых господ от лихорадки. Давно уже здесь всё по-иному. Болота осушены, лихорадки изведены, да и самого буржуазного профессора Остроумова простыл и след, а в его роскошной даче на горе Трапеция трудится красный профессор Иванов...

   По сторонам лестницы росли высокие, стройные пальмы и кипарисы, помнившие, наверное, еще генерала Раевского, их недосягаемые вершины четко вырисовывались на густом синем, без единого облачка, небе.

   Позади открывалась взору серповидная Сухумская бухта. Сечин никогда прежде не бывал здесь, и только теперь вдруг понял тетеринскую тоску по потерянному раю...

   Дача профессора Остроумова стояла в конце кипарисовой аллеи. Это был светлый двухэтажный особняк с высоким крыльцом и круглыми балконами. У крыльца стоял пожилой красноармеец с обвислыми усами. Завидев Сечина, он подобрался и потянулся к прислоненной к стене винтовке. Сечин приблизился и изобразил застенчивую улыбку.

   - Эй, дядя, - сказал он, - мне бы очень нужно повидать профессора.

   - А ты кто таков? - Красноармеец, прищурившись, смерил его взглядом. - Ну, докладай!

   - Бартановы мы... - Сечин старательно улыбался. - Добровольцы, к профессору.

   Красноармеец важно кивнул. Прислонив винтовку к крыльцу, он отошел на два шага, задрал голову и крикнул:

   - Эраст Васильич, тут по твою душу!

   Сверху послышался сердитый голос:

   - Ты, Кузьмич, мне эту поповскую агитацию брось! Сколько раз тебе было говорено, что у большевиков нет души?

   На балкон вышел крепкий чернявый мужчина в рубахе и галифе, с острыми усиками и намыленной щекой. При виде незнакомца он кивнул и уже минуты через две, с порезом на чисто выбритом подбородке, возник на крыльце. Сечин знал его - видал тайком у Волобуевой.

   - Здравствуй, товарищ, - бодро сказал чернявый.

   Сечин пожал его крошечную, как у девушки, крепкую руку.

   - Меня зовут Чартков. А как тебя зовут, товарищ?

   Сечин протянул ему справку. Чартков быстро, цепко просмотрел ее, задержал взгляд на графе "семейное положение", после чего, широко улыбаясь щербатым ртом, вернул справку.

   - Ты хочешь у нас работать, - громко и радостно объявил он.

   - Мне бы профессора повидать, - сказал Сечин.

   - Непременно! Непременно, Алеша! Илья Иванович тебя примет. Заходи!

   Сечин последовал за ним в прохладный вестибюль.

   - Это замечательно, что ты решил работать с нами, - говорил Чартков, ведя его наверх. - Просто слов нет, как замечательно. Нам нужны такие, как ты. А то приходят всякие... - Он понизил голос: - Я бы этих бело-грузин близко к матерьялу не подпускал. Эх, товарищ! - произнес он вдохновенно. - Какое дело-то мы затеяли, а? Жалко, что я сам не могу. - Он вдруг потемнел лицом, убрал руки за спину и замолчал.

   Сечин уже успел заметить, что настроение у Чарткова переменчиво, как погода. Много еще на одиннадцатом году революции было в Стране Советов таких восторженных и очень нервных людей, контуженных гражданской войной. Война давно закончилась, а они продолжают ходить в гимнастерках и галифе, носят ремень и сапоги, питаются кое-как, спят урывками - и бредят голубыми городами...

   Они поднялись на второй этаж и остановились напротив двери с табличкой "Проф. И.И.Иванов".

   - Погодь здесь, - сказал Чартков. - Я доложусь. Во всем порядок должон быть, товарищ. Порядок - это главное.

   Через минуту Чартков громко позвал:

   - Проходи, Алеша!

   Кабинет профессора Иванова помещался в просторной комнате с паркетным полом. В межоконных простенках стояли рабочие столы, один с микроскопом Цейса, другой с химической посудой. Над ними висели гистограммы, графики, таблицы, а посередине - женский портрет, словно бы в знак того, что ничто человеческое профессору не чуждо.