Человеку нужен лебедь

Норд-вест бушевал всю ночь, все усиливаясь. Иван Степанович часто просыпался, вылезал из-под теплых одежин, опускал шест за борт. Проверял: не обсыхаем ли? Не оторвало ли от якоря? Не несет ли уже нас в море? Все это было опасным для нас. Обсохнешь — дичь пропадет, все труды наши пойдут прахом. Оказаться на куласе в море, да еще штормовом, — будут по нас справлять поминки, с Каспием шутить нельзя.

Серым, сумрачным утром, ежась от холода, мы уменьшили площадь паруса, как говорят рыбаки — «подшили парус», и побежали домой. Норд-вест гнал из степи полчища дымчато-черных туч, вздымал волны, рвал с них серые гребни. Каспий глухо и недовольно шумел.

Стаи пролетных спешили на юг без единого крика, нигде не присаживаясь.

Иван Степанович всю дорогу настороженно следил за работающим парусом — шли мы крутым реем, круче чем вполветра, и при малейшей оплошности в управлении плоскодонным суденышком могли опрокинуться. Пристанывая мачтой, кулас, легко и свободно то ныряя с гребня, то взбираясь на него, мчался вперед.

ПОКАРАЙ

Говорят, охотники любят приврать и мастера сочинять небылицы. А что прикажете делать, когда идешь с охоты, а у тебя в сумке даже куличка нет. Хотя кулик и невелик, но все же птица!

Товарищ несет десяток отборных селезней, пяток серых гусачков, у него в связке и красная утка-хорхаль, белый колпик, перепелесая казарка, черная каравайка-ибис и даже бекас, на которого у нас и ружья не поднимают, слишком он увертлив и мал. И вы думаете, ваш попутчик за тридевять земель ходил? Ничего подобного, рядом стоял! Идешь с ним и помалкиваешь. Неудобно рассказывать небылицы — он все видел: как ты мазал по кряковым, как проглядел стаю караваек, а потом всполошился и резанул дробью в белый свет; как рот раскрыл и забыл про ружье, когда чуть не снесли шапку с головы низкие гуси. Такому спутнику не соврешь, он все сам видел!

Зато на другой день знакомым, но не охотникам, а таким же, как сам, можно и порассказать. Выстрелил, мол, по стае казарок, и самая большая, этакая самая жирная из табуна пала, как камень, но… в такие чащобы, что там ее самый распородистый спаниель не отыщет, не то что человек.

Потом с одного заряда попал в трех уток, а ни одной не взял: одна уплыла, другая в воду канула, а последняя — встряхнулась, аж дробь в разные стороны брызнула, и была такова, поминай как звали! А когда налетел гусь… вели-чи-на!.. больше лебедя!.. Ударил, — с гуся перо, как из распоротой перины, а он почти голенький, а помахал крылами дальше, аж жалко стало: как он теперь, бедолага, зимовать без пера будет?

Вот так и рассказываешь.

Но выучишься стрелять и маскироваться, как снайпер, повадки птичьи узнаешь, угодья охотничьи изучишь, хотя бы как свое подворье, по известным признакам и приметам погоду предугадывать, станешь не жадным — короче говоря, станешь настоящим охотником и… вечерком понесешь домой уточек, гусей, казарочек, может и редкую птицу — колпика, в пути будешь устало отдуваться, часто присаживаться отдыхать — и все это радостно будешь делать. И на следующий день не надо рассказывать небылиц. Зачем?

* * *

Нефед Буханько охотник с немалым стажем. Стрелял неплохо, угодья знал хорошо, пожалуй, добычлив, но опытные охотники считали его начинающим. И все из-за пустяка, казалось бы. Пока в чем-то сам не убедится, никому не верит, даже обратное доказывает. Вот, например, утверждает, что на охоте пойнтер или спаниель не самые лучшие, горячится, даже кричит с насмешкой:

— Было бы желание, любую жучку можно выучить, куда вашим прославленным!

— Нефед Артемыч, пойми, все собаки произошли от одних прародителей, — пытались убеждать его многие. — Человек много труда положил, пока приучил одну — двор сторожить или овец охранять, других — зайцев гонять, а иных — дичь искать и подавать. Все это природа закрепила в них, теперь у них это наследственность. Ну зачем все сначала, переучивать дворнягу на охотничью? Какая в этом нужда? Ну куда еще ни шло, улучшать породу — это нужно.

Не сдавался Нефед. Как-то зимой принес щенка, случайную помесь дворняжки и одичавшей борзой. Первое, что появилось у него охотничьего, было его имя — гордое, звучное: Покарай!

Буханько терпеливо учил его, и тот радовал хозяина: по приказанию полз, плотно прижимаясь к земле, лежал на месте, пока не получал разрешения встать. Весной неуклюжий, высокий на ногах, лохматый и аспидно-черный, без единой отметины другого цвета, Покарай уже таскал из воды «поноску» — чучело утки, специально сшитое из тряпок.

— Работник! — посмеивался Буханько над своими противниками. — Долго учить? Да умелому долотом можно рыбу ловить! Так-то вот.

Но радость была неполной: очень уж Покарай был ленив. Он мог проспать от зари до зари и где угодно: на дровах, на сене, посреди двора, на улице. Если же кто ненароком будил его, он брел к кухне, садился неподалеку от двери, беспрерывно мел землю пушистым хвостом и терпеливо ждал подачки. Наевшись, здесь же засыпал. Сытого его можно было откатить в сторону, он и не просыпался.

Нефед с работы всегда спешил домой. Еще от калитки звал:

— Покарай!