Человэльф

Он прошел в свой кабинет и закрыл дверь, как будто опасаясь, что Катриона может войти следом. Это обидело девушку даже больше, чем его официальный тон. Премьер-министр был как будто недоволен ею, и даже не считал нужным это скрывать. А ведь он был так ей благодарен, когда она говорила с ним, находясь на острове Эйлин Мор. Возможно, что-то произошло за это время, очень для него неприятное. И он обязательно об этом расскажет ей, но позже. Утешив себя этой мыслью, Катриона ушла писать докладную записку. Закончила она только под утро. Но и в этот час премьер-министр не принял ее. Прождав еще пару часов напрасно, Катриона оставила докладную в приемной секретарю, невзрачному безликому пикси, и ушла, сказав, что идет отдыхать в свою крошечную квартирку, которую она арендовала в одном из старинных особняков квартала Марэ. Этот район Парижа уже в XVII веке считался модным и изысканным, несмотря на то, что в переводе с французского его название означало «болото». Но никто бы не рискнул сегодня назвать его так. Из окна своей квартиры Катриона видела Вогезскую площадь, бывшую одной из признанных достопримечательностей Парижа.

– Если я понадоблюсь премьер-министру, он знает, где меня найти, – сказала она, прощаясь.

Но это была неправда. На самом деле Катриона, выйдя на улицу и взяв такси, поспешила направиться не в сторону квартала Марэ, а в пригород Парижа, где находился дом ее матери. Отдых мог подождать. Увидеть мать было для Катрионы сейчас важнее. Ее мучило смутное предчувствие какой-то беды. Оно появилось внезапно, после того недолгого сна в приемной премьер-министра, и сначала было неосознанным, заявляя о себе чем-то наподобие слабой головной боли. Но за это время предчувствие разрослось и приобрело вселенские масштабы. Не проехав и трех кварталов, Катриона почувствовала непреодолимое желание остановить такси, выйти из него на улицу, зайти в ближайшую подворотню, подальше от людских глаз, и телепортироваться, чтобы скорее очутиться в доме матери. Ей было безразлично, даже если бы кто-нибудь из людей в этот момент увидел ее. И это произошло с ней впервые. Она едва удержалась от этого. Катриона слишком обессилела за последние сутки, и те полчаса-час, которые она могла выгадать, не смогли бы ей компенсировать потерю энергии от телепортации. Ей пришлось бы после этого несколько дней приходить в себя, как после тяжелой болезни.

И все же, когда Катриона вышла из такси возле дома матери, она пожалела, что не подчинилась своему порыву.

Вороны кружились над пожарищем. Дом сгорел почти дотла. От пещеры Фингала остались только базальтовые колонны. Почерневшие, обуглившиеся, они казались издали живыми от облепивших их птиц. Огонь не тронул только качели, и те, покачиваясь под порывами ветра, звенели цепью и поскрипывали, словно наигрывали траурный марш.

Катриона не верила своим глазам. Могло показаться, что эта картина является продолжением ее недолгого кошмарного ночного сна. Сознание отказывалось воспринимать ужасную действительность. Еще вчера здесь стоял дом, в котором она выросла. В этом доме жила ее мать, которая была для нее тем же, что и земля, вода, небо – непреложным и вечным. Но теперь ее мать пожрал Дух огня, а духи земли, воды и воздуха не воспротивились этому, не спасли, не защитили ее. Это было неестественно. Это казалось вероломным предательством. Катриона была готова предать их проклятию. И сделала бы это, будь она не настолько убита горем. Это не Катриона ходила по двору, без цели, без смысла, без надежды на будущее. Это была только ее плоть. Дух в ней угас. Сказать, что она была в отчаянии, было бы неверно. Она была почти так же мертва, как и ее мать.

Пепелище дымило, залитое дождем, пролившимся на рассвете. Кое-где еще шипели недогоревшие угольки. Катрионе не осталось ничего, кроме воспоминаний. Все сгорело вместе с домом. Фотографии, детские игрушки, милые безделушки, имеющие только ту цену, которую придавала им память, одежда, мебель. А в довершение всего Катриона увидела, что потеряла медальон с изображением Арлайн. Это было последней каплей, переполнившей чашу ее горя. Глаза Катрионы высохли, как лишенная подземных источников пустыня, и уже не могли рождать спасительных слез. Она подняла обесцвеченные горем глаза к небу и издала дикий гортанный крик, в котором невозможно было узнать ее обычный голос. Это был вопль протеста против несправедливости жизни, которая и без того была слишком коротка, чтобы быть жестокой. И, тем не менее, она такой была.