Чемпион

Рослый бросился на меня, замахиваясь сложенной доской для игры в нарды. Ничего не стоило увернуться, но я решил покуражиться и, прыгнув навстречу, ударом ноги разбил доску. Рослый застыл, ошарашенно глядя на зажатые в его руках щепки и обломки фанеры. Я приземлился, сделал несколько круговых махов руками и, состроив зверскую рожу, принял эффектную стойку: одна нога полусогнута, другая выпрямлена вперед и чуть влево, руки подняты до уровня плеч. С серьезными противниками я бы не стал так кривляться, но после трюка с разбитой доской почувствовал, что победа в кармане, вот и решил слегка поразвлечься. Если моя клоунада подействует, резонанс от победы будет значительнее, чем если я просто отмудохаю их кулаками.

– Самбыст? Ты дырёшься нэ как самбэст… – рослый попятился и бросил обломки.

– Это что тут происходит? – донесся из темноты знакомый бас с легким прибалтийским акцентом.

Я выпрямился и опустил руки. Телятников соскочил с худощавого и подбежал ко мне. Я мгновенно отметил, что внешних повреждений на нем не заметно; и то хорошо. Рослый развернулся и разглядел Бальчиса, неторопливо топающего к казарме со стороны караульного помещения:

– Трыныруемса, товарыщ сержант! Костя нам приемы показывает.

– Тренируетесь? – Бальчис наконец вышел из темноты и встал, положив руки на ремень. – Я вам сейчас такую тренировку устрою! Пятнадцать километров с полной выкладкой и в противогазах. А ну-ка марш спать!

3

Сказав, что прямо с завтрашнего дня мы начнем создавать новую систему рукопашного боя, старший лейтенант Пекуш явно погорячился.

Мы начали проходить курс молодого бойца – КМБ. До одури маршировали по плацу, зубрили уставы, конспектировали лекции замполита о перестройке, новом мышлении и агрессивной политике США и занимались хозяйственными работами. Последние заключались в бесконечной побелке поребриков, подметании плаца и переноске с места на место тяжелых предметов, вроде штабных железных шкафов или пианино из клуба.

– Солдат должен быть лысым, злым, голодными и преданным Родине, – объяснял Бальчис.

Я как-то поинтересовался, когда начнутся настоящие тренировки – до сих пор мы только делали небольшую утреннюю зарядку и бегали по шоссе трехкилометровые кроссы.

– После присяги, – ответил сержант.

– А когда будет присяга?

– Не бойся, не проспишь.

Пекуш за это время появлялся всего несколько раз. Беседовал с Бальчисом, как-то по-особому смотрел на меня и уходил, не проявляя интереса к личному составу своего взвода. Гораздо чаще я видел, как он с женой и ребенком садился в машину и уезжал в город. А всеми нашими вопросами занимался сержант.

Другие офицеры и прапорщики части – а их было человек пятьдесят, то есть всего в три раза меньше, чем солдат, – особого рвения к службе тоже не проявляли. В первой половине дня их еще можно было увидеть, занятых какими-то делами, но как только подступало обеденное время, они со всех сторон начинали стягиваться к своим домам и больше на солдатской половине военного городка не показывались.

Я ждал продолжения ночной драки, но его не последовало. Стычки с кавказцами у меня время от времени происходили, но все ограничивалось взаимными словесными оскорблениями и обещаниями наказать меня позже. Лысенко находился под защитой Савчука, который, видимо, каким-то образом убедил «черных» не приставать к его земляку. А вот Кузякину и Телятникову доставалось. Правда, в моем присутствии их особо не трогали, но если подлавливали поодиночке или вдвоем, то припахивали что-нибудь убирать или начинали издеваться.

В четвертом взводе служил дагестанец Низам. Среднего роста, смуглый и жилистый, он ходил тяжелой шаркающей походкой и смотрел из-под густых бровей таким холодным и буравящим взглядом, что даже мне тяжело было его выдержать. У кавказцев Низам был абсолютным лидером, любое его пожелание выполнялось мгновенно и беспрекословно. Он ходил без ремня и в кроссовках вместо сапог, курил в кубрике, вставал не со всеми, а лишь когда высыпался. В столовой у него имелся персональный стол, который никто не рисковал занимать. Если Низаму было лень тащиться в столовую и он оставался обедать в казарме – еду ему приносили прямо из кухни на специальном подносе. Офицеры делали вид, что ничего не замечают. Они вообще, как я вскоре понял, предпочитали не лезть во внутренние дела солдатского коллектива, руководствуясь принципом: пусть творится что угодно, лишь бы это не закончилось смертью или видимыми следами побоев.

По субботам у нас был банный день. Ходили мыться повзводно, но, поскольку наш взвод все еще состоял только из четырех человек, нас присоединяли к таджикам из ВМО.

В раздевалке было не протолкнуться. Бальчис ушел, а прапорщик из ВМО стоял в дверях, поглядывая в нашу сторону и отпуская веселые шутки по поводу недостатков телосложения своих подчиненных. Когда Кузякин снял китель, я увидел, что вся грудь у него покрыта лиловыми синяками.

– Кто тебя так?

– Низам. Я его носки стирать отказался.

– Молодец. Ему-то хоть врезал?

– С ума сошел?!

– Значит, все-таки постирал?