Через Москву проездом

– А, мать! – не глядя на нее, отдал ей, чтоб не мешалась, папку Филимонов. – Разве ж кто понимает что? Разве ж кто хочет что? Никто ничего, всем наплевать, о себе только и заботятся.

Стол в комнате по-прежнему, в честь его выезда в Москву, стоял застеленный скатертью. Филимонов собрал ее, скомкал и с силой швырнул в угол дивана.

– Мать! – крикнул он, сколько хватило горла. – Что эту, понимаешь, тут!.. Клеенка где?!

– Ой, да я откуда знала-то… – тяжело протопав по коридорчику, прибежала жена. Она достала с полки из шкафа свернутую клеенку и застелила стол, а скатерть сложила и убрала.

Филимонов сел за стол, подпер голову рукой и сидел так, не двигаясь, глядя в окно, на скребущуюся о стекло ветку акации, пока жена не принесла тарелки с борщом.

– На что, мать, ушла жизнь, – сказал Филимонов. размешивая сметану, скорбно поджимая губы и глядя мимо жены. – На что? Чтобы какие-то сосунки посылали нас… грязью поливали… ничего которым не интересно. А?! Ведь я ему о чем рассказываю, что предлагаю – это какого масштаба мысли! А он: не заслуживает внимания! Да потом еще… похлеще!

– Не понимают, не понимают… – осуждающе поддакнула жена. – Да и откуда же: они ж об этом не думают, это для них – как снег на голову.

– И всюду так, везде – куда ни ткнись, – отправляя ложку в рот и мотая головой, сказал Филимонов. – Всюду! В исполкомы Советов, говорит, обращайтесь. Будто не обращался! А я ведь о главном еще не писал, не торкался никуда – о цифровой индексификации-то. Мы ж передовая страна, кому и начинать, как не нам. Одних вон Ивановых Иванов Ивановичей в Москве триста с чем-то тысяч. А?! Разберись в них, проведи учет. А был бы индекс у каждого – и все, никаких проблем. 4П 1042. Или 308Г2. И справедливость тогда для всех полная. Спела свою песню, поизгилялась – и ладно, уходи, нечего знать нам, Петрова ты или Иванова. 4П 1042 – и хорош.

– А может, бог с ним? – робко, будто винясь, сказала жена. – Пиши это все, записывай, а слать не шли. Знаешь, как бывает: потом прочитают – и признают. Вот-де мы, дураки, думаем, а вот уж до нас сообразили.

Филимонов доел борщ, облизал ложку и бросил ее в пустую тарелку. Первый голод у него прошел, и он уже не чувствовал себя таким несчастным и бессильным.

– Говоришь тоже! – сказал он, отваливаясь на спинку стула и с громким чмоком доставая языком застрявшие в зубах куски свеклы. – Кому это после меня нужно будет? Нет! Филимонов послужит еще обществу, послужит. Сейчас, не потом.

Жена ушла на кухню, унеся тарелки, и вернулась со вторым – отварным мясом и жареными кабачками.

– Селиверстов приходил, – сказала она.

– А! – сказал Филимонов, жуя. – Чего?

– Так просто. Поговорить. Из поликлиники шел. У врача был – струя у него медленная. Зайду, говорит, в туалет и стою десять минут, прямо-де дух вон.

– Тьфу! – выругался Филимонов. – Совсем дерьмом стал. Ворошилу не написала? – спросил он.

Жена не ответила, опустила голову и ковырялась вилкой в кабачках.

– Нечего! – сказал Филимонов с сипотцой, догадавшись о ее мыслях. – Нечего! Я сегодня сам отпишу – нечего!

Часы в углу щелкнули стрелкой, хрипло зашипели и отбили четыре удара.

– Почту, должно, принесли уже, – взглядывая в окно, сказал Филимонов.

– Должно, – отозвалась жена. Она подняла лицо от тарелки и вновь стала есть.

Филимонов смотрел в окно – вдалеке, за голыми ветвями яблонь, видна была сверкающая стеклами теплица – и думал о том, что он еще поживет, ему еще далеко до Косой, час его еще не близок, и он еще послужит, он еще поработает, он еще даст.

РОЗЫГРЫШ

1

Балдесов приехал последним. Все уже жили в Красноярске вторую неделю, а Жирнов с Усачевым – те обретались здесь чуть не месяц. Половина редакции была в разъездах – через неделю планировался первый номер.

– Ой, Петенька! Милый мой! А я уж думал, что и не приедешь, – обнял, радостно посмеиваясь, Жирнов Балдесова, когда тот нашел одноэтажный белый, как хатка, домишко редакции, стоявший во дворе психоневрологического диспансера, и, миновав длинные серые сени, вошел в большую темную комнату с крепким дощатым столом посередине и электрическим самоваром на нем. – Вот молодец. Хочешь чаю? Только что заварили. Колюнчик! – обратился он к Усачеву. – Сообрази стакашек Петру. С дороги! – подмигнул он Балдесову, взял у него из рук чемодан с портфелем и поставил в угол возле двери. – Давай проходи, садись. Давай чаек попьем. Давай. А то уж я думал – без фотографий выйдем. Давай по стакашку, а потом сразу о деле, дел знаешь сколько?!

Балдесов шел за ним, улыбался – невозможно было не отвечать улыбкой на мягкую постоянную улыбчивость Жирнова, отвечал на приветствие Усачева, убежавшего по приказу в какую-то дверь – в смежную, видимо, комнату, а сам все думал, как бы это суметь сразу же устроиться с жильем, лечь спать, отоспаться и после этого уже только начинать все дела.

– Чай – это хорошо, Боря, чудесно. С дороги-то, чудесно! – говорил он вслед Жирнову, а глаза у самого слипались, голова гудела, и словно бы потренькивало в ней что-то железное.