Через Москву проездом

Усачев – тощий, жердястый, с прыгающими светлыми глазами на худом желтом лице – выскочил из двери с граненым стаканом в руках, сунул его под кран самовара, горячо забулькавший витою струйкой, стреляющей парком, покрутил кипяток по стенкам и выплеснул в открытое окно.

– Сейчас Петру Сергеичу, сейчас… для восстановления разбитых в дороге сил, – приговаривал он, вновь булькая в стакан витою струйкой, подливая заварки из чайника, поглядывая то на Балдесова, то на стакан – не перелил ли. – Как раз, действительно к самовару, хорошее начало, так и дальше пойдет.

– Дай бог. – Балдесов сел, откинулся на спинку, вытянул под столом ноги. – А чего ж не пойти-то…

– Э, Пе-етенька! – засмеялся Жирнов. Он был кудряв – в кольцо, пухлощек и пухлогуб, и сквозь матовую синеву непробриваемой щетины еще проглядывал прелестный пятилетний шалун. – Это ты только что приехал… Да тебе и потом что – езди, да щелкай, да проявляй, да печатай, а мы с Колюнчиком тут, – он приобнял Усачева за плечи, притянул к себе, похлопал, – мы уже с ним тут нахлебались. Помещение для редакции – выбивай, мебель – выбивай, фонды – выбивай, крышу вам над головой – приготовь, производственный цикл – утряси. Нахлебались, и хлебаем, и еще хлебать-неперехлебать, так что Колюнчик очень верно говорит.

– Ну ничего, вы молодые, – сказал Балдесов, принимая от Усачева горячущий стакан и начиная мешать в нем сахар.

– Ой, а сам старик, старик… – любовно глядя на него, снова заулыбался Жирнов. – Да ты нам всем еще форы… сколько еще форы – ого!

– Старик, старик, – вяло подтвердил Балдесов, пригнулся к стакану, вытянул губы гузкой и с хлюпом потянул в себя чай. – После меня ты, поди, самый старший, а тебе всего чего? Всего ничего – двадцать семь едва.

Самому Балдесову должно было скоро исполниться тридцать девять. И ехать на все лето выпускать тощую какую-то там газетенку для студентов, прибывших сюда подсобить народному хозяйству, в отличие от всей этой молодой шатии-братии, не определившейся еще в жизни, вольно еще болтающейся по ней, ему было ни к чему. Его знали во всех московских изданиях, заданий у него всегда было невпроворот – знай бегай, звони, договаривайся, ставь выдержку, диафрагму, щелкай, перезаряжай, – ни к чему ему все это было, да вот, с другой-то стороны, получалось так, что ехать оказывалось нужно.

Зимою он разошелся с женой, и жить ему стало негде, ночевал там, ночевал здесь – кто приютит, раскладушку поставит. Настоящее счастье, если холостяк и уедет на недельку в командировку, несколько раз пришлось даже ночевать на вокзалах. Но самое ужасное заключалось в том, что он теперь был без лаборатории, ему негде было работать, он устраивался то в одной редакции, то в другой, то у приятелей-фотокоров, но все это получалось от случая к случаю, а проявлять, печатать, проявлять, сушить, проявлять, готовить растворы, проявлять, глянцевать – это нужно было ежедневно, постоянно, да в спокойном состоянии, без нервотрепки, и мало-помалу работа у него сошла на нет, остановилась, он начал проедать сберкнижку. А следовало бы наоборот – сбивать на кооператив, да и на дочку надо было откалывать ежемесячно, и чем больше – тем лучше; там черт знает, конечно, на что эти деньги уйдут, но чем их больше, тем больше, значит, вероятность, что и на дочь больше. Весь март он бегал на Банный проезд, к бюро обмена, и 25-го Октября, к бюро бронирования, расклеивал объявления: «ср. сниму однокомнатную, двухкомнатную квартиpy…», но то ли весна – тяжелая пора для таких дел, то ли оттого, что у него не было телефона и он писал в объявлениях «до востр. Балдесову П. С.», ничего он не нашел. И только к маю подыскался вариант – муж с женой уезжали по вербовке на Север, – но освобождалась квартира лишь с осени. Так что по всем статьям выходило, что, как ни крути, а за предложение Жирнова нужно ему хвататься обеими руками: три месяца обеспеченного житья, поездки по всему краю, да потом, под конец работы, рублей шестьсот-семьсот на руки.