Через Москву проездом

А и просто уехать от Москвы подальше, отойти душой – тоже, видно, не мешало: в Москве он весь испсихопатился из-за дочки. Жена, только он ушел, привела в дом длинноволосого мальчишку, младше себя чуть не на десять лет; может быть, да даже скорее всего, завела его еще и раньше, из-за него и гнала Балдесова из дома, орала, скандалы устраивала: у всех подруг мужья как мужья, утром на работу, вечером с работы, а этого не видишь ни днем, ни вечером, да ночью в ванной сидит, утром от химикатов вонища – по легким, как песком, дерет. Телик ему, телеобъектив, двести пятьдесят рублей стоил, хватила об стену, только линзы повыскакивали, покружились по полу, побегали, легли, подребезжав… И видно, хотела она теперь удержать мальчишку что бы ей то ни стоило: не разрешала Балдесову видеться с дочкой да еще и сволочила его. Последние два раза, когда Балдесов заставал группу дочери на прогулке, дочка отворачивалась от него и молчала или же кричала, топая ножками: «Противный, не ходи за мной! У меня дядя Феликс есть, он хороший, а ты маме жизнь загубил!..» А подбородочек у нее был его – остренький, худенький, уголком вперед, и рот его, и носик, только глаза материны – серые, круглые, как бы стоймя поставленные, и вот этим-то его ртом, большим, длинногубым, с пухлыми провалинками в уголках, как бы всегда чуть улыбающимся, она кричала на него…

И все же Балдесов тянул, тянул, не выезжал в Красноярск. И сердце разрывалось – как целых три месяца дочки не видеть, другая бы ситуация – ничего, спокойно бы хоть полгода, а так – прямо разрывалось; и сама редакция пугала – как ему в ней будет житься-то: одна молодежь, все студенты, кроме Жирнова, да и тот, считай, студент, только на вечернем, а фотокор всегда у всех на подхвате – сбегай туда, сними то, всегда как затычка, всегда самый последний человек в редакции, а он же им всем чуть не в отцы… Ну, да деваться было некуда, сколько бы ни тянул. Жирнов зря переживал, вот он – прибыл.

Чай был и в самом деле хорош, Усачев не пожался на заварку, и Балдесов тянул его, пригибаясь к стакану, с наслаждением.

– А пожевать-то ничего нету? – попросил он.

– Колюнчик, в столе там у меня, – махнул рукой Жирнов.

– Печенье только, – сказал Усачев, ушел в соседнюю комнату и вернулся с начатой пачкой «Юбилейного». – Сухари еще были, сушки. Вечером вчера план номера обсуждали – все подмели.

– Химикаты не подмели? – спросил Жирнов, улыбаясь.

– Не, все в целости-сохранности. Лежат у меня.

– Самое главное, – сказал Жирнов и теперь, как Усачева пять минут назад, хлопнул по плечу Балдесова и любовно потряс его. – Химикаты тебе уже получили. Позаботились, видишь как. Сейчас все расскажу; пойдешь оборудование получать, пленку, бумагу, лабораторию будешь оборудовать – Колюнчик тут тебе, пока ты там в Москве прохлаждался, комнату побелил.

Балдесов от потряхивания Жирнова не попадал губами на стакан и сидел ждал, когда тот его отпустит. Жирнов отпустил, он отпил из стакана, отломил кусок печенья, отправил его в рот, снова отломил и сказал, жуя:

– Слушай, вы ж молодые, я не знаю – как вы, а мне сейчас одно надо: мне бы сейчас койку да залечь часа на четыре, у меня все перед глазами плывет.

– Да ну что ты, ничего, продержишься, – улыбаясь, подбодрил его Жирнов и снова потрепал по плечу – Балдесов как раз взял стакан за верхнюю кромку двумя пальцами, и чай горячо выплеснулся ему на руку. – Сегодня, понимаешь, Петь, обязательно нужно тебе оборудоваться. Обязательно. Завтра чтобы уже снимать. В командировку, может, смотаться даже – куда-нибудь недалеко.

– Так, а если бы я завтра прилетел? – сказал Балдесов.

Жирнов смотрел на него с любовью и улыбался.

– Но ты же сегодня прилетел.

Усачев одобрительно захохотал с другого края стола. Железная была у Жирнова хватка. Мертвая. Мягкий-мягкий, а схватит – как волкодав, не выпустит, только вместе с мясом.

– Да с ног валюсь, Боря, – сказал Балдесов. – Сейчас одиннадцать… мне бы часика четыре, не больше. Все еще успею сделать, что ты на меня жмешь!

В лице у Жирнова что-то передернулось.

– Ну, ты слабак, что ли, да? – сказал он. – Ты это брось. У нас здесь надо вкалывать и вкалывать, шутка ли – три номера в неделю, а людей – по пальцам.

В голове у Балдесова ковали раскаленную красную болванку молотобойцы.

– Нет, Боря, нет, – взмолился он. – Устрой мне поспать. С жильем – ладно, потом, а вот поспать – сейчас. Ты ж знаешь мою ситуацию. В самолете ну никак заснуть не смог, а прошлую ночь – на вокзале.

– И вот все так, все так: сначала о себе, потом о деле. – Жирнов отодвинул от края стола свой стакан, встал, прошел по комнате до окна и обратно, пухлое, с ясным детским выражением лицо его было огорченным. – Разве можно так? Ты самый старший у нас будешь, ты пример должен показывать, ведь у нас и в самом деле зелень-перезелень одна. Я-то сам… правильно ты говоришь. Ты и для меня примером быть должен.

– Да уж давайте, Петр Сергеич, действительно, – сказал Усачев уговаривающе.