Через пропасть в два прыжка

— Черт побери! Только этого нам и не хватало, — не удержался Вашко, нервно подергивая себя за усы. — Скажи, чтоб не лезла. Только слова подбери. Что опергруппа?

— Гараж запротоколирован.

— Еще что?

— Генерал справлялся о вас.

— Что ему?

— Не понял. Наверно, по ходу дела. Где встречаемся?

— Позвоню. Ты, кстати, не ездил в больницу? Что у них там за история с инъекторами?

— Ерунда. Копеечное дело. Разбили штук сорок. Я один из оставшихся взял. При случае покажу. Есть информация по телеграмме в Одессу… Помните?

— Ну…

— Оригинал напечатан на машинке. Отправлен со Смоленской площади.

— Рядом с Внешторгом? Интересно!

— Обратного адреса отправителя нет, фамилия наверняка вымышленная, даже проверять не стал. Дежурившую тогда телефонистку нашли, опросили.

— Ну и?..

— Ни черта не помнит.

— Все?

— Пожалуй. Разве что…

— Чего мямлишь?

— Прокуратура проснулась. Они, Иосиф Петрович, хотят осматривать квартиру нашего пациента.

— Автолюбителя?

— Ага… Может, мне подскочить?

— Санкция?

— Теперь есть — основания законные.

— Поезжай, — Вашко глянул на часы. — Будешь нужен, найду. Пока!

Положив трубку, Вашко обнаружил, что на него внимательно и изучающе смотрят хозяева квартиры. Если в глазах дочери читалась некая невысказанная тоска, то у самого Панчина сквозило неприкрытое любопытство: похоже, он давно свыкся с мыслью о смерти своего шахматного партнера.

Тоска дочери озадачивала. Вашко быстро отвел глаза в сторону, чтобы не выказать случайного интереса, и… внутренне замер: на вешалке он заметил расшитую цветами дубленку. Не подавая вида, он прошел на кухню, куда его пригласили и где на непокрытом столе уже дымились приготовленные чашки чего-то бурого — то ли чая, то ли кофе.

— Егор Силыч, — решил брать «быка за рога» Вашко. — Давайте откровенно поговорим, начистоту. Мне многое уже известно, как вы понимаете, есть с чем сопоставить ваши показания.

Панчин неопределенно повел плечами.

— Мы вроде бы уже поговорили не так давно, и все выяснили. А скрывать мне нечего.

— Так ли, Егор Силыч? — погрозил пальцем Вашко. — Ведь это вы дали телеграмму дочери Тушкова и сообщили о его смерти. Вы или нет?

— Да, я дал телеграмму.

— Откуда у вас ее адрес?

— Иван Дмитриевич как-то просил отправить ей бандероль, он сам приболел. Вот адрес ее и сохранился, совершенно случайно. Я и не думал сообщать ей о смерти отца, но оказалось, что на его службе никто не знал, где живет Ирина Сергеевна. У человека никого родни, хотя бы дочь приедет. С трудом нашел в своих бумагах адрес, и сообщил…

— А почему телеграмма анонимная, — жестко спросил Вашко.

Наступила долгая, полная внутренней борьбы пауза. По лицу Панчина пробегали непонятные судороги, он порывался что-то сказать и как будто не мог, что-то мешало. Он отвернулся к окну, долго разглаживал бороду, хмурился. Наконец, он произнес:

— Тут все, знаете, и просто, и сложно… Как посмотреть… Но раз уж пошел такой разговор… Словом, если помните, в ту нашу встречу я сказал, что Тушков занял у меня полторы тысячи… Ну, так вот, не занимал он у меня ничего. Не давал я ему денег.

— Почему врали?

— Как вам это объяснить… Он, по сути дела, просил свое. Этому долгу уже лет шесть, но… я, поверьте, никак не мог собрать нужную сумму, чтобы отдать. А когда все это случилось, решил, что нет смысла признаваться — деньги потребуют его близкие. А так… Вы меня понимаете? Честное слово, за этим больше ничего не кроется… Но совесть мучит, и от нее никуда не денешься… И перед покойным стыдно, и перед его дочерью… Вот и решил хоть чем-то помочь, но так, чтобы не вылезать особенно на глаза людям. Тем более, Ирина меня и не знает.

— Откуда долг? — навалившись грудью на стол, спросил Вашко.

— Поверьте, в нем ничего предосудительною. Долг как долг. Я бы не хотел о нем говорить.

— Так дело не пойдет, — резко заметил Вашко.

— Черт с вами! — в сердцах вырвалось в Панчина. — Если хотите знать — это обычный долг. Но вы заставляете меня признаваться в таком, что не очень легко. Чего хорошего, когда у тебя нет средств, чтобы сделать приличный памятник. Да, да! для самого дорого в жизни человека.

— Извините, я не хотел…

— Нет, уж дослушайте, — раздраженно заявил Панчин. — Я обязан был заработать их сам. Это позор… Но я поставил на могиле первой жены скромный кусок гранита, дабы не вызвать презрения со стороны родственников. Вот куда ушли деньги, взятые в долг. Я вообще их не просил — Тушков сам предложил.

— Извините, — сказал Вашко. — У меня на эту тему нет больше вопросов.

— Нет уж, спрашивайте — я могу не выдержать еще одного такого же допроса!

— Хорошо. Как вам будет угодно. У меня на самом деле остался один, совсем другого рода, вопрос. Чья на вешалке дубленка, расшитая цветами?

— Чья же еще — дочери.

— Она носит очки?

— Не всегда… Кажется, лишь тогда, когда смотрит телевизор. У нее близорукость.

— Вы позволите задать ей несколько вопросов?

— Ей? — его глаза совершенно высохли и в них появились жесткие черточки. — Избавьте! Оставьте, пожалуйста, в покое. У нее и без того достаточно забот и совершенно больное, как у матери, сердце.