Через сердце

Медленно и туго давались ему секреты ремесла. На первых порах гладь бумажного листа завораживала, с пера ползли привычные книжные слова. Он перечитывал написанное и, раздосадовавшись иной раз, рвал все в клочья. А ведь друзья считали его хорошим рассказчиком и любили послушать его «байки». Бывало, в Заполярье, когда свирепая пурга загонит всех в бараки, ему отбоя не было от заказчиков: иным подавай «ро́маны», а иные, собравшись в тесный кружок, с интересом слушали воспоминания Иннокентия Васильевича о партии, ее делах и людях. Так в устной форме складывались его рассказы, бодрившие усталых, укреплявшие зашатавшихся.

«Пиши, как говоришь», — советовали ему теперь редакторы. И он упорно приноравливался к живому строю народной речи, вспоминал своих сибирских бабок и теток, стараясь понять, что заставляло его заслушиваться их в детстве.

И вот, кажется, подобрался ключик. Больше всего понравились Илье те отрывки, где Иннокентий Васильевич как бы отошел в сторонку, перепоручив вести разговор любимой своей тетушке — мастерице сказывать и сказки и были. Откуда ни возьмись потекли с пера свежие, незахватанные словечки, бойчее пошла речь, ожили и задвигались люди — он едва успевал записывать.

А ночью из глубинных провалов памяти, как туманы из горного ущелья, стали подниматься забытые воспоминания. Одно тянуло за собой другое, и цепь их казалась нескончаемой. Начинала пугать безмерность поставленной задачи.

Да, надо торопиться с записками. Уходят люди первой шеренги, уходит поколение, вынесшее на своих плечах всю тяжесть борьбы за революцию. Крепкие духом были люди! Он близко знал многих из них, живые их голоса до сих пор звучат в ушах. Они ушли, не успев рассказать о себе. Какие несметные богатства душ и сердец они унесли с собой. В бессонные ночи он слышит их укоризненные голоса: неужели ты не расскажешь о нас?

Последние соратники уходят. Развернешь газетный лист, а глаз невольно скользит в нижний угол, где печатают объявления в черной рамке. Кто такой?..

И невольно задаешь себе вопрос: кто следующий — не ты ли?.. Мысль о смерти не страшила, но возмущала. С какой стати! Добро бы, в отмирании всех органов была какая-то согласованность, что ли! Так нет, мозг еще работает в полную силу, он обременен громадным опытом жизни и готов отдавать накопленные знания людям. А сердце устало, оно неровно и болезненно трепыхается в последних усилиях.

Не дается людям в руки сказочное молодильное яблочко. Так хоть научились бы смерть регулировать товарищи медики, заказали бы безносой косарке являться в неурочный час. Пожить бы еще годков десяток…

Бывают такие старые будильники: кажется, окончательно отжил свой век, а повернешь на бочок — опять ходит, потикивает.

Да, знать бы только, на какой бочок повернуться!..

Иннокентий Васильевич потянулся, развел руки, попружинил ногами. Ничего не болело. После бессонной ночи он не чувствовал утомления. Голова была ясной, спать не хотелось. Надо было прогуляться, перемочь вызванное удачно двинувшейся работой возбуждение. Может быть, потом удастся соснуть часок-другой.

Иннокентий Васильевич откинул занавеску и распахнул окно. Деревня еще спала. На улице стояла сизая дымка тумана. Небо на востоке порозовело.

Посередине улицы, вытянувшись цепочкой, вперевалку направились к озеру гуси. Большой черный петушина (Иннокентий Васильевич прозвал его «урядником») слетел с забора и прогорланил несколько раз, оглядывая улицу — не появятся ли из-под чьих-либо ворот куры. Старый гусак, пригнув шею, побежал ему навстречу. Сразу потеряв победоносный вид, «урядник» пустился наутек. А гусак, обернувшись к своим дамам, самодовольно забормотал: «То-то вот, то-то вот!»

Полюбовавшись на эту сценку, Иннокентий Васильевич стал одеваться. Он натянул резиновые сапоги, достал из угла палку и, стараясь не разбудить на кухне хозяйку, на цыпочках вышел на крыльцо. Тяжелая роса лежала на капустных листьях. Задней калиткой он выбрался в поле.

Отсюда начиналась его излюбленная дорожка, ровно и без подъемов уводившая далеко в ржаные поля. По своей болезни он назвал ее «гипертонической».

В недвижных гривах отяжелевшей за ночь ржи уже началось еле приметное движение. Под утренним ветерком колосья как бы распрямляли спину, раскачивая метелками на светлевшем небе. Влажный тонкий дух ржаного поля веял в лицо Иннокентия Васильевича.

Сколько раз прошел он по этой дорожке! Каждая ямка тут помнится, каждый кустик в стороне примечен. Как всегда, он сел отдохнуть на придорожном березовом пне.

На востоке над черно-зубчатой полосой леса уже широко разливалась заря. И тихая рожь, и травянистый луг с синевшей в отдалении озерной протокой, и молодые березки у дороги — все замерло в ожидании первого луча. А жаворонки уже взмывали на высоту, и лилась оттуда их торжествующая песня «вижу-вижу-вижу»…