Через сердце

А потом как закричу:

— Ах, вы, говорю, сукомольцы, сукины вы богомольцы! Да я на вас в суд, на соплюков!..

За шапку и вон. Бежал, бежал, свету не вижу, на людей натыкаюсь. Куда идти, кому жаловаться? Некуда идти!..

Стал посередине, на перекрестке, — ветер, снег, а у меня и пальто нараспах. Трамваи, извозчики, люди, все бежит на все стороны, а мне некуда, худому старичонку, и на сердце горит у меня. Что делать?

Постоял так, а тут на углу дверь открылась, и музыку на меня нанесло.

Вот, думаю, это самое.

Смолоду-то потреблял я, а потом отвык, и не тянуло. А тут зашел с горя посидеть, дух перевести.

И пошло ходуном. Зеленого стекла полные столы, на полу везде мокро чернеет, от дыму лампа в потолок ушла. Гремят, стучат, поют, ругаются. И молодцы в две гармошки публику ярят, только глазами водят. Им кто«Клавочку», кто — «Ваньку-ключника», кто — что. И кого-то взашей тут же выставляют.

«Вот, думаю, самое подходящее место для меня».

Заказал парочку, ничего прокатилось. И вот так хорошо, сколь ни иззябся, под сердцем льдинка таять, таять, таять. Отошел и еще заказал. Сам все на народ смотрю и думаю: «Не добро вас сюда заводит, голубчики, о-ой, не добрая дорога!»

Со мной тут детина по соседству сидел, такой широкий, да здоровый, да веселый.

— Чего, — говорит, — старик, смеешься на меня?

— На тебя, — говорю, — и на всех.

— А на себя, ну-ко, посмейся.

— И на себя посмеюсь.

— Брось! Плясать будем.

— С горя, — говорю, — может, и запляшешь.

Сидим так, пьем, попиваем, а тут ух да ух! — пошла гармонь на плясовую. Столики раздвинулись, и пошел мой детина козырем, сам все мне ручкой машет, машет… Гляжу, расходился парень, кудрю выпустил на лоб, все ему хлопают, как он ноги заплетает. Потом подбежит ко мне да в охапку:

— Идем плясать, да и только. Не спущу, люб ты мне.

Все подзадоривают: «Тащи и тащи». Ну, ходим мы с ним по кругу в обнимочку, вроде как отец с сыном, — вокруг чад да дым да гармония — ничего не вижу, только горе мое одно приступило. Так вдруг заныло в сердце, что припал я к детине тому на плечо и в слезы. В ухо ему шепчу:

— Я дочь свою сегодня проклял.

А он плечом дернул да в самое ухо мне по-пьяному:

— Га!

И давай бегать, давай вертеть, я ничем и двинуть не могу, и ноги, как привязанные, болтаются. Потом поставил на место, голова у меня кругом идет, все гудит, ничего не понимаю. Смотрю, лежу уж среди полу, а надо мной масса людей клонится.

Один говорит:

— Надо мента позвать, у нас тут пост рядышком.

Другой:

— Зачем мента, — может, сам дойдет.

А я хочу сказать, что все, мол, понимаю и не пьян, а только встать не могу и реву, как малый ребенок.

Посадили тут меня на место, пива поднесли.

Тут еще подкатил половой-шестерка:

— Гражданин, с вас за четверочку.

— Бесстыжие твои глаза, — я ему, — я ж тебе только перед этим уплатил.

— Никак нет, не платили.

— Да вон человек видел.

Ищу моего детинку, а его и следу нет. Хватился я тут сразу за кошелек — нету кошелька, отвернули.

Так надо мной же люди в смех: мол, чистая работа, московская.

Проклял я тут всех людей на свете, и себя проклял, и едва от них отвязался шапкой котиковой, которую сготовил сердечно для Любаси, а пришлось отдать вору человеку.

1926

ЗОЛОТЫЕ ИСКРЫ

Дух захватывает, как оглянешься назад да подумаешь, какую жизнь мы прошли.

Помню, я еще девчонкой босоногой была, когда проехал по нашей деревне землемер на велосипеде. До этого у нас никто велосипеда близко не видел.

Прибежали мы домой, рассказываем, а нам никто не верит. Даже смеялись: как это так — одно колесо спереди, другое сзади, а человек не падает? Наверно, было третье колесо, хоть маленькое, где-нибудь сбоку, чего-то вы недоглядели.

Сколько тогда разговоров поднялось в деревне!..

А теперь на Луну скоро люди полетят, и никто этому особенно не дивится. Вот как шагнула жизнь! И все это было на наших глазах.

Так же и революция, — как она всю нашу жизнь перевернула! Молодежь этого не видела, она на готовенькое пришла, думает, всему так и положено быть. Нет, далеко не просто все это нам далось.

Для примера взять хотя бы мою жизнь.

Я у родителей была единственная дочь. Баловали они меня, берегли и, хоть сами были полуграмотными, решили дать мне образование.

Отец мой в то время работал токарем на старом уральском заводе, где еще про пугачевские дела помнили. Он был суровый с виду, неразговорчивый человек, не пил, не курил. Мать за ним горя не видела, жили они дружно. Домик у нас был свой, огород большой, даже корову держали.

Когда земство открыло у нас прогимназию, и я поступила туда. Училась хорошо, только кончить не пришлось — началась революция.

Отец мой хоть был человек верующий и в церковь ходил, но стоял за большевиков. Дома у нас собирались старики рабочие, пили чай с сушками и за самоваром обсуждали положение, а я все слушала и хоть помалкивала, но тоже стала разбираться, что к чему.

Когда началось на Урале казачье восстание, отец записался в Красную гвардию и отправился громить атамана Дутова.

Комсомола тогда еще не было, а был Союз рабочей молодежи. Я, никого не спросившись, вступила в этот союз, и нас тоже мобилизовали на Дутова.