Через сердце

За спиной Мариши звякнул шпорами Космачев, засипел над ухом:

— О чем это вы тут шепчетесь в углу? Что за секреты в обществе? Может быть, мы вам мешаем?

— Так, посплетничали немножко, — встряхнула головкой Цилечка. — А я и забыла, что у меня гости, вот так славно! Прошу вас, садитесь, пожалуйста! Прошу вас! — шаркала она туфелькой.

Всемирный Цыган придвинул кресла. И когда уселись все, всегдашний тамада Гедеонов внес огромную миску с дымящимся вином.

Он держал ее высоко над головой и, пуча глаза, по-дьяконски прорычал:

— Пиите от нея вси-и!..

Обошел всех сидящих и торжественно опустил миску посредине стола. В зальце душно запахло пряными специями глинтвейна.

— Первое пьем, — зачерпнул тамада из миски, — в честь нашей маленькой, дорогой хозяюшки.

Сияющая Цилечка чокнулась со всеми. В коричневом платьице гимназистки она казалась еще тоньше и изящнее, чем раньше. Последним протянул к ней свой стакан Всемирный Цыган. Мариша заметил стойко задержавшийся на ней его взгляд.

Потом пили поочередно за «искосеса», за «искоофа» и за «искосола»[2].

«Искосолом» был единственный Мариша.

— Садитесь поближе, вот сюда, — подтянула Цилечка к себе его стул и прошептала на ухо: — Мне с вами хорошо. Почему это?

— Не знаю почему, — ответно коснулся губами ее волос Мариша, — но и мне здесь хорошо только с вами. Я бы не пришел сюда, если бы не было вас.

— Это правда?

Цилечка благодарно посмотрела в его закрасневшееся лицо.

— Вам сколько лет, Мариша?

— Восемнадцать.

— И мне. Давайте будем друзьями, хорошо?

Они заговорщицки чокнулись и выпили.

— Э, э, э! Гимназисты! Не шибко там! — погрозил им пальцем Космачев.

Горячее, пахучее вино скоро бросилось всем в голову. Заблестели глаза, зарумянились у всех щеки. Мертвенное лицо Мистической сестры пошло яркими пятнами. Заливчато хохотали сестрички из лазарета. Сразу стало шумно и тесно за столом.

Мариша вздохнул и отодвинул свой стул в сторону.

— Вы что? — посмотрела Цилечка.

— Жарко, — сказал Мариша, трогая разгоряченный лоб.

— Ну, и я с вами. — И заговорила тихо: — Я думала сегодня ночью над тем, о чем вы меня спросили. И вы, конечно, уезжайте, раз вы были обмануты. Вам не должно быть стыдно. Знаете, я жила у дяди в Минске, он портной; так он мне говорил, что все солдаты бедные люди, что им засыпали глаза песком, а большевики — молодцы. Я ему верю, он добрый и честный, мой дядя, и ходил на все митинги, чтобы узнать правду. Уезжайте!

— Цецилия Яковлевна, — посмотрел на нее горячо Мариша, — я не могу уехать, пока вы тут. Мне все кажется, что очень скоро на фронте случится что-то ужасное.

— Вы меня жалеете? — спросила она, взяв его руку в теплые ладони. — Но ведь я дома. Теперь уезжайте и вы домой.

— Если бы я мог, — трудно выдохнул Мариша, — то есть нет, если бы вы захотели, я увез бы вас отсюда куда-нибудь далеко-далеко. Где-нибудь есть хорошие люди!.. Мы бы стали там жить… О, что я говорю! Только вы не думайте, что я пьян, нет!..

Мариша отвернулся и растерянно смолк.

— Вы хороший, — вздохнула Цилечка, выпуская его руку.

— К порядочку! Открываем концертную часть, — объявил тамада. — Уважаемый маэстро, просим!

Гедеонов почтительно положил гитару на колени Всемирного Цыгана. Тот налег на гитару тяжелой грудью и, как бы прислушиваясь, слегка тронул струны. Черный завиток медленно сполз на его ставший сумрачным лоб.

— Чшшш!.. — поднял руки Гедеонов.

В наступившей тишине загремели переборы гитары, и вдруг рванулся во всю силу такой надрывный голос, что Мариша вздрогнул.

Рас-ста-ва-ясь… он-на… го-во-ри-ла:
— Не заб-буду… теб-бя… на чужб-бине…

На Маришу уставились мрачные, невидящие глаза Цыгана. И губы его сомкнулись презрительно и враждебно, пока рука теребила жалобно тенькавшие струны.

Ы-ад-на-во лишь… теб-бя… й-я люб-била…
Ы-ад-на-му… лишь… теб-бе до-зво-ляла…
Цело-вать м-мои… сму-муглые… плечи…

С тяжким свистом вырывалось дыхание певца. Казалось, петь ему было нестерпимо трудно, мучительно сводились брови, закатывались глаза, и бледность покрыла лицо. Он содрогался всем мощным своим телом в такт рывкам гитары.

Мариша украдкой посмотрел на Цилечку. Она сидела беспомощно опустив руки, и в зачарованных ее глазах бродили смутные вспышки.

— Вот поет! — придвинулся к Марише штабной казначей. — Все можно простить и все забыть.

— Да, артист, — пересиливая себя, согласился Мариша.

Сердце его томительно сжалось. Захотелось убежать из этой зальцы в просторную темноту осенней ночи.

А щемящая песня взмывала к низкому потолку и прядала вниз, заполняла все собой, и нельзя было противиться ее вкрадчивой расслабляющей силе.

Мариша взял свой стакан и торопливо сквозь зубы стал цедить черное дурманное вино.

Песня оборвалась.

Отложив гитару, Цыган нехотя отмахивался от восторженного щебета сестричек.

— Нет, не в голосе я сегодня.