Через сердце

В столовую вошел Мариша; он только что вернулся из парка и, дуя на порозовевшие пальцы, прислонялся к теплой печи. Генерал любовно посмотрел на густо охваченные румянцем его щеки и поманил пальцем:

— Подите-ка сюда, друг мой. Зазяблись? И почему у вас повязана шея? Горло простудили?

Охватив рукой податливую талию Мариши, усадил его рядом с собой, тормошил за плечи:

— Что вы невеселый какой, а? И вас какая-то муха укусила? Ну-ну, ничего, надо перетерпеть, обойдется как-нибудь. У вас еще все впереди, верно?

И, уже подобрев, генерал с задором посмотрел на разбиравшего бумажки Вильде:

— Да, так о чем бишь мы спорили?

— Изволите помнить — я утверждал, что война дело разбойничье. Так?

— Ну-с?

— Я говорил: не пушкам решать вопрос мировой справедливости. Вот, скажем, мне, приват-доценту исторических и иных наук, куском железа пробило прямую кишку, и у меня от этого затруднены испражнения; какое имеет отношение этот случай к лучшим идеям человечества? Ведь абсурд. Не так ли? Так позвольте мне полностью усомниться в наличии таковых идей и в этой вашей «великой» войне. Вот-с, извольте! Пропустите свидетеля. Голосом полной искренности!..

Прапорщик Вильде ловко выкинул из-под локтя одну из бумажек; покачавшись в воздухе, она села на стол прямо перед генералом.

Генерал хмуро протер очки и принялся за чтение, чуть пошевеливая губами. А из-за золотого генеральского плеча побежали по неровным карандашным строчкам быстрые глаза Мариши.

«Малёшка моя, перечитал сейчас твое письмо, и опять скверно в душе… Чую твой слезный ослабший голосок… Эти беспомощные жалобы сразу сшибли меня с привычных ходуль, ослабло сейчас все во мне. Что я могу сказать тебе сейчас? Чем утешу? Все будет ложь, не верь никаким утешениям.

А настоящее вот оно: мне страшно, я стону от ужаса, только голос мой не слышен от воя и грохота канонады. Вот уже несколько дней кругом меня разверзается земля и мечет в небо огонь. А через час мы опять идем в наступление. Прощаюсь с тобой, малёшка моя.

Бедный мой Васька, он погиб от газов третьего дня. Смешно! Когда он, уже отравленный газом, издыхал на полу землянки, из щели выбежала угоревшая мышь. Велик инстинкт жизни! Васька, завидев мышь, еще описал некую фигуру в воздухе, чтобы схватить ее, но… опоздал: газ уже сжег ему легкие.

Я стараюсь отвлечься, перемочь дрожь, которая колотит меня всего.

Сейчас ночь, скоро будет светать, ты спишь сейчас…

Как я люблю тебя!.. Мне кажется, я никогда еще не умел рассказать тебе об этом настоящими словами. Люблю нашу комнату, люблю поле, лес, травку — так, вероятно, любят умирающие. Жить хочу я, о боже мой!..

Зачем мне умирать, за что, за какую вину? Ничего не знаю, не понимаю. В этом ужасе не звучат торжественные слова, все полиняло, ни во что не верю больше.

Инстинкт жизни велит мне: беги, прячься, рви ногтями землю, как крот; но я знаю, что поздно, и отчаяние трясет мою руку, я едва веду карандаш. Малёшка, передай маме…»

Письмо обрывалось на половине фразы.

— Найдено, — сказал деловито Вильде, — в сумке убитого офицера. Не отправлено за отсутствием адреса. А вот извольте видеть: о том же самом свидетельство, так сказать, от науки.

Вильде двинул по столу новую бумажку.