Через сердце

— Вот если я сумею донести в будущее последний тихий вздох, последнюю бессильную слезу, последний пар дыхания этого неповинного мальчика, как я их сам чувствую, — вот тогда я буду удовлетворен. Разве не ужасно, не преступно, что человек — этот высший цвет природы, чудесный итог ее миллионолетних превращений — режется в крошево и развевается прахом с лица планеты, хозяином которой он числится? Во имя чего, спрашивается? Кто смеет обрывать эту короткую, прекрасную мою, твою, его жизнь? Будущие поколения будут перешагивать ужасающие могилы этой войны, проклиная нас, не имеющих силы остановить эту подлость сейчас же, немедленно…

Генерал резко обернулся:

— Позвольте, позвольте! Какими средствами и на каких условиях?

— Любыми и на любых, — остановился Вильде.

— Брататься пойдете? — сощурился генерал.

— А что вы думали? И пойду!

Вильде торопливо порылся в папке и с торжеством взмахнул в воздухе толстой, туго сшитой тетрадкой. Страница за страницей он взъерошил эту тетрадку, и перед глазами генерала замелькали серые, измятые, густо проштемпелеванные и перечеркнутые военной цензурой листы.

— Самое веское в моей коллекции! — сказал Вильде. — Это пишет простая «серая скотинка». Тут, видите, и русские и немецкие письма. Я, как мародер, лазил по карманам трупов, искал за холодной пазухой, заглядывал в сумки, в записные книжки, доставляемые в штаб. И вот то, что я собрал, — великое сокровище!

Он приблизил к лицу генерала медвежьи злые глаза и заговорил тихо, с угрозой:

— Ненавистью звучат эти голоса. Ненавистью! А что, если… А что, если вопрос о войне будут решать они сами? Что тогда? Что, если через головы мертвоглазых старцев, засевших в штабах и правительствах, вопрос о жизни и смерти будет поставлен самими солдатами? Вы думаете, они будут спорить об условиях? Нет-с, им спорить не о чем. Вот в чем смысл братания, понятно ли это вам? Да вы меня слушаете? — оглянулся Вильде.

— Слышу! — коротко и по-странному звонко выкрикнул генерал. — Я не глухой, я все слышу!

Он спрятал дрожащими руками очки и, раздувая щеки, с красным лицом подбежал к Вильде:

— А вы знаете, как называются такие разговорчики? Из-мен-ни-чес-ки-ми! Да-с!

Рванул книзу за рукав Вильде и выбежал, хлопнув дверью.

— Чудак ваше благородие! — посмотрел ему вслед Вильде и засмеялся. — Как вот ему объяснить, что мы живем уже в другом веке, чем он? Не понимает этот воинственный помещик, что если его дедка целил глазом на Святую Софию и кричал: «Братушки, на супостата!», то теперь все это пригодно только для оперетты. Ну и черт с ним! Верно ведь, Мариша?..

— Кажется, генерал теперь окончательно рассердился на вас, — заметил Мариша.

— И пускай. Вы понимаете, Мариша, я отнюдь не из тех, кто, получив по щеке, смиренно подставляет обидчику другую. И я понимаю, что подло, заслышав ночью в соседней квартире: «Караул, грабят!» — натягивать на голову одеяло. Нет, я за хорошую сдачу, за то, чтобы бить насильника по рукам. Я признаю: в истории всякие бывали войны. Но эта — только кровь и грязь, грязь с кровью… Вот что я пытаюсь втолковать этому чудаку. Да где там!..

Вильде безнадежно махнул рукой и стал завязывать свою папку.

XII

Молнийным шаром прокатился генерал сквозь кухню. Как в сильной сквозняковой тяге, с грохотом захлопывались за ним все двери. На крыльце зашипел на Япошку, мирно крутившего усенки перед зажатым в ладонь осколком зеркала, и понесся по аллее.

Ошарашенный Япошка долго смотрел генералу вслед, жиденькие хвостики усов его медленно и как бы недоуменно раскручивались.

Генерал бегал в пустых аллеях, размахивая руками и возбужденно разговаривая с собой. Он нервно хватался за усы, привычным жестом стараясь заправить их в рот.

«Ха! «Война — разбойничье дело». Сказал тоже! Это еще мы посмотрим, кто тут прав, господин прапорщик Вильде!..

А доблесть, а честь, а величие нации? Старые, овеянные легендой знамена над гробницами славных полководцев? А золотом написанные названия геройских полков на мемориальных мраморах?

Видели ли все это вы, господин собиратель грязных документов? Посетили ли вы хоть раз сумрачные притворы знаменитых храмов, памятников отечественной славы? Неужто не забилось при этом ваше сердце? Да полно, русский ли вы после этого?..

И потом, разве в войне побеждает не сила национального духа, не его способность к дисциплине, выдержке, самоотвержению? Разве война не служит выражением организационного гения нации, великого чувства единства во множественности?

И это не разумом постигается, а ощущением, инстинктом, кровной связью со своим народом, с его тысячелетней историей. Русским сердцем, господин немецкий приват-доцент! Да-с!..»

Генерал сердито остановился перед раскрытыми темными дверями сарая. На помосте, меж автомобильных колес, он увидел широко раскинутые солдатские сапоги. Звонкий, горячий стук далеко разносился в парке.

Упершись руками в колени, генерал с любопытством присел в дверях.

— Ну! Свет закрыл к дьяволу! — заорал на него сдавленный напряжением голос из-под автомобиля.

— А ты чего кричишь? Кто такой? Какой части? Ну? Встать смирно!