Через сердце

Притихшие гости торопливо толкались подле вешалки. Провожал их уже отрезвевший Космачев. Он громко и непринужденно шутил им вслед, просовываясь за дверь в темноту.

Потом прошелся, позванивая шпорами, по зальце, расстегнул ворот френча и вытянулся во весь рост на диване.

— Черт, как устал сегодня! Слушайте, вы, родители! Шли бы вы к себе, завтра наведете тут порядок.

Он длинно, с подвыванием, зевнул. Фрида кивнула супругу, и оба они на цыпочках двинулись к двери.

— До свидания, извините, господин капитан, — сказала Фрида.

— Извините, — безучастно повторил супруг, ступая следом.

— Вот что, Мариша, — сказал Космачев, лениво почесывая за пазухой, — зря ты тут примазываешься, не выйдет у тебя дело.

Он поманил к себе пальцем Маришу и снизил голос:

— Ты знаешь, сколько она ему стоит, у-у! Никто не считал, понял? Там — выходить будешь — посмотри, что накрыто ковриком: четыре ящика консервов приволок в этот раз. Родителям на утешение, у-ах! — зевнул на всю зальцу Космачев. И добавил, оглядывая потолок заволакивающимися глазами: — Все покупается, все продается, все дело — в цене. В талмуде об этом, что ли, сказано, у-ах! — махнул он обессиленной рукой на кожаные переплеты в шкафчике.

Мариша выпрямился. Он стоял так долго, упорно глядя на портрет пышнобородого человека в ермолке, на печальные, выцветшие розы у зеркальца, криво отраженные в его тусклой бездне.

За перегородкой было тихо. Посапывал носом Космачев. За шкафом несмело подал голос сверчок.

Стуча сапогами, Мариша прошел к вешалке, торопливо нахлобучил фуражку, запахнул шинель, не попадая в крючки. И вышел в ночь.

Сырая, тихая темень стояла над местечком. Где-то далеко еще были слышны взвизги сестер и смех пробиравшихся через уличную топь гостей.

«Надо мной смеются», — подумал Мариша.

Он вышел, на ощупь придерживаясь стены, на задворки — в поле.

Огромными, уходящими в небо холмами вздымались во мраке местечковые хаты. Хоть бы огонечек где-нибудь…

Черно, тихо. Недвижный воздух касался его лица, как набухшая водой мездра, оседая на бровях и ресницах холодными капельками. Кислая земля расползалась под ногами.

«Все потеряно теперь. Не надо примазываться, как говорит Космачев, не выйдет дело. Все покупается, все продается… Так сказано в талмуде, что ли…»

— Цилечка! — вскрикнул в отчаянии Мариша.

Он слепо ринулся вперед, как бы спасаясь от погони.

И вдруг земля ушла из-под ног Мариши. Острые когти впились в его горло. Вонючая жижа плеснулась в лицо.

Мариша протянул руки и близко нащупал мокрые прутья колючей проволоки. Он попал в огороженный солдатский ровик, каких много было выкопано на задворках местечка.

Ярость взбурлила в Марише, он полез напролом из смрадной, липкой ямы, с хрустом подминая под себя локтями и грудью проволочную загородку. Колючие шипы рвали сукно шинели, больно вонзались в тело.

— О-о, будьте прокляты! — стонал Мариша, вырываясь из цепких пут проволоки.

Под руку подвернулся тяжелый, осклизлый кол. Мариша выдернул его из земли и поднял над головой.

— Выходите все! Всемирный Цыган, выходи! — кричал он, плача от боли и ненависти.

Он крутился на месте, с гуденьем размахивая колом:

— Убью!

Ночь не откликнулась ни единым звуком.

Мариша отбросил кол и, тонко всхлипывая, пошел к штабу. Больно саднили на шее царапины, бежала за ворот горячая струйка крови. Тьма давила на его плечи непомерной тяжестью. Ноги подкашивались.

XI

Ночью пруд покрылся льдом. Кто-то пробовал — крепко ли: на поверхности его были набросаны камешки, и на черной, просвечивавшей сквозь лед глуби всюду белелись звезды, как на пробитых пулями стеклах витрин, — в Петрограде так было после революции.

Генерал сидел у окна, грустно подперев щеку рукой. Осеннее жидкое солнце, пробившись сквозь сетку ветвей, желтоватой, негреющей тканью мерцало на подоконнике.

Генерал смотрел в парк, на забросанный камнями пруд и вспоминал детское: «На красных лапках гусь тяжелый, задумав плыть по лону вод, скользит и падает… скользит и падает…» Как же дальше? И было беспокойно, что не мог вспомнить этого еще со слов матери заученного стихотворения.

— А, господин генерал?

— Что такое? — неприятно вздрогнул генерал на громкий голос Вильде.

— Принес вам показать то самое.

Прапорщик хлопнул на стол грузную синюю папку.

— Что такое? — отодвинулся генерал.

— То самое, о чем я вам говорил. Документики-с! Да не какие-нибудь, не липа-с, самые настоящие. Видите?

Вильде быстро перелистывал бумажки, тыча пальцем в печати и скрепительные подписи адъютантов, военных чиновников, старших писарей.

— Мой трехлетний собирательский труд. Тут вся «задняя» войны. Нигде в газетах вы этого не прочтете. — Вильде как бы взвесил на ладони тяжелую папку: — Лет этак через двадцать мне за это уплатят чистым золотом. Вес на вес.

— Это за что же? — любопытствуя, покосился генерал.

— А вот я вам сейчас покажу.

Вильде сел за стол, деловито подобрал бумажки, расправил их веером в руке, как игрок разбирает карты — с чего ходить?

— Мы с вами о чем прошлый раз спорили? — азартно взглянул он на генерала.

Генерал пожал плечами и нахмурился.