Через сердце

Мариша посмотрел на рдеющий рубец на щеке оратора, на красные большие ручищи, засунутые одними пальцами в тесные кармашки мундира, на короткие, свихнутые в коленях ноги и подумал с уважением: пролетарий. Мариша как бы примеривал это новое для себя слово на крепыше германце.

Грубым, как бы сердитым голосом говорил оратор. Левка переводил фразу за фразой. Солдаты слушали молча.

Лейтенант рассеянно обводил глазами высокие края лощины, вскопанные местами гвоздившей артиллерией.

На бугре взгромоздились оттащенные на сторону рогатки проволочных заграждений. Они уродливо рисовались вскинутыми к небу сочленениями, как пожирающие друг друга пауки.

Тут же голенасто вышагивал прапорщик Вильде, расставляя треногу фотоаппарата.

Вдруг лейтенант тревожно вскинул нос и, нацелив стек куда-то вверх, пошел вперед.

Сразу осекся оратор. Все смотрели вслед лейтенанту и ничего не могли понять. Он шел, не сводя глаз с горы и выкрикивая на ходу одну короткую фразу.

Левка перевел:

— Это не предусмотрено условиями.

Не сразу поняли, что стек лейтенанта был уставлен на прапорщика Вильде, только что нырнувшего под черную накидку фотоаппарата.

— Какого он там черта? — нетерпеливо оглянулся Семенов на размахивавшего стеком лейтенанта.

— Воспрещается снимать за проволокой, — вполголоса напомнил Левка заключенное накануне условие.

— А ну их!..

Прапорщик Вильде, заметив внизу встревоженного лейтенанта, неторопливо подхватил треногу аппарата на плечо и, раскачивая корпусом, двинулся в гору.

Лейтенант выждал, пока долговязая его фигура потерялась за гребнем бруствера, и, успокоенный, вернулся на место. Он плотно сомкнул прямые ноги, подбросил стек под мышку и кивнул оратору:

— Продолжайте.

Немец-солдат стоял с перекошенным ртом, сизый от гнева. Он начал не сразу. Не подымая глаз от земли, заговорил он угрюмым, неподатливым голосом, как бы с трудом выталкивая слова. Только постепенно голос его стал набирать прежнюю силу.

И показывал немец заскорузлым пальцем туда, наверх, где на высоком бруствере русских окопов яростно метался огненный плат знамени.

Голос немца, хриплый и лающий, гулко звучал в лощине. Ветер срывал с губ эти чужие слова и уносил далеко. И сам он, крепко расставивший кованые башмаки, весь дрожал сейчас от внутренних усилий, как котел под паром.

Он говорил о том, что с Россией-республикой он воевать не хочет и не будет, что об этом то же самое говорят все солдаты в германских окопах.

Всем рядом немцы откликнулись согласно:

— Рихтиг.

Левка перевел, сияя довольством:

— Камрад спрашивает их: верно, ребята? И они все отвечают: правильно!

Все поняли это еще до того, как Левка начал переводить.

И как-то само собой вышло, что немец тесно сблизился с Семеновым, — они вдруг раскрыли руки и, сшибаясь, крепко и надолго обнялись и расцеловались.

— Русски карашо! — сказал немец, одобрительно пошатывая высокие плечи Семенова.

Семенов смущенно усмехался, придерживая его под тяжелые локти. Постояли так, держа друг друга, и поцеловались еще раз.

Делегаты сошлись и протянули руки. Запутались в десятке скрестившихся рук и дружелюбно усмехались, заглядывая в глаза.

— Мир! — говорили русские.

И немцы охотно повторяли это известное им слово:

— Мир! Мир!..

В ту же минуту неистовые крики полились из траншей в лощину, и медные звуки «Марсельезы» донес ветер из русских окопов.

Делегаты растерянно оглядывали неприступные высоты позиций. В разрывах музыки доносило вниз одну долгую ноту: «Э-э-э-э…»

Вспугнутыми галочьими стаями взлетали из траншей в небо и оседали вновь солдатские шапки.

На бруствер к знамени вспрыгнул опять высокий солдат. Раскачиваемый ветром, он несуразно размахивал руками и кричал что-то неслышное.

С обеих сторон лощины выбрались из земляных щелей окопники. Накапливались толпами над краями оврага.

«Э-э-э-э…» — плыла сверху тягучая нота.

Потрясенный этой минутой, один из русских делегатов, в измятой вахлачной шинеленке (это он по дороге сюда вскрикнул звенящим голосом: «Вася!»), отвернулся на сторону и страстно, навзрыд заплакал, уткнувшись в рукав себе.

О чем плакал этот бедный солдат? О мертвецах ли, которые истлевают в безвестных могилах, или просто от великой человеческой усталости?..

Холодными, непонимающими глазами смотрел на его прыгавшие плечи лейтенант.

А немецкие солдаты понурились и разбрелись — смешные в своих кургузых с разрезом сзади мундирчиках.

Мариша отвернулся, чувствуя в горле тугой ком готового прорваться рыдания. Он услышал всхлипы своего стесненного дыхания и с усилием откашлялся. Сквозь стеклянную, вздрагивающую муть еле различимыми, тусклыми пятнами возникали перед ним лица.

Мир был подписан.

Окопники качали Семенова. Они дружно вскрикивали: «Пошел!», и десятки рук выбрасывали председателя над окопной ямой. Он взлетал на воздух, держа руки по швам, прямой и строгий, как в строю.

Мариша спрыгнул в окоп, переполненный возбужденной солдатской толпой.

— Ну что? Ну, как там? — наперебой спрашивали его.

Прапорщик Вильде протиснулся к нему, жал руку и заглядывал в глаза.

Как бы издали слышал Мариша его голос: