Через сердце

— Да ведь я смехом сказал, не в обиду. А только, по нам, безо власти-то лучше. Мы тут век в лесу живем, никакой власти не знаем. Коли при старом прижиме и был, к примеру сказать, урядник, так у нас, бывало, как напился мужик — и пошел того-сего урядника по морде бить. Первое дело было, хо-хо!..

Изобиделись того пуще. И сказал один:

— Ты, видно, старик, большевик?

— Где уж!.. Неграмотен я.

— Нет уж, большевик!

Такой вышел разговор нехороший. И ушли они на деревню.

Тут Васька отца забранил:

— Чего ты на их все насыкался? Еще арестуют с новой-то лешевой властью.

— А-ре-сту-ют? За каку таку провинку?

— Ишь, сказали — большевик.

— Мало что сказали! Так, пожалуй, и все наши мужики по-ихнему большевики выйдут. Чудаки!..

Совсем уже срядились плыть Зимуи. Все барахлишко подорожное склали бабы в лодку. И поветерь дула такая благоприятная, скорее воды понесет. Поглядывали на низ, караулили, скоро ли челка забелеет.

А как челка прохлестнула и вода закрутилась, на прибыль пошла — только бы в лодку садиться, — пришли опять те трое.

— Это чья лодка? Кто хозяин?

— Я хозяин.

— А, ты, старик! Вот что, отвези-ка нас в Карьеполье.

— Ни за какие деньги не повезу!

— Вот как! Эт-то почему?

— Не туда сряжался. Неспопутье!

Тут задориться стали, на испуг хотели взять.

— Ты знаешь, что тебе за это будет? Может, мы по военному делу?

— Не выйдет дело!

И Зимуй оттолкнулся от берега.

Крутит Кулой, весь желтый, в пене весь, — живо вынесло на струю. Стал Зимуй парус крепить и подмигнул хитро сыну.

— Те… хо-хо!.. трепки-те! Приехали власть становить, а ружьев-то и не захватили! Ныне, брат, без ружьев что с народом сделаешь! Слобо-да!..

III

Дикая река Кулой. Выбежал он у Пинеги и бежит извивается в глухих лесах черных до самого моря, льдами овитого. То в пене весь закипит, падунами моет серое каменье, то остановится глубокими, светлыми заводями, то опять побежит походкой веселой в старых, седых лесах.

Всего три деревни по Кулою на сотни верст. И одна меж ними дорога — Кулой же.

Плывут Зимуй вверх к промысловой избе, — в кои веки попала навстречу одна только лодка с Карьеполья.

Стоит на лодке кормщик, стихи досельные поет: про стольный Киев-град да про света Илью Муромца, крестьянского сына, матерого богатыря.

Замолчал кормщик, высматривать стал. По лодке морской, востроносой, сразу видать, — щельяне плывут. А не любят карьеполы щельян встречать:

— Востроголовым поветерь — нам противная.

Ну, однако, приветный народ на Кулое, — покричали, пока разминовались, и про смен власти, и про англичан, и про то, будет ли мобилизация.

И согласились заодно:

— К лешему такую новую власть!

— Да и пожалуй, что к лешему!

За полночь кинули якорек Зимуи у промысловой избы.

Тепло в избе, как в бане. Каменка только истопилась, дымом еще пахнет, и каменья в темноте краснеют. Не спят еще мужики, лежат на полатях, сказки слушают.

Поставил Зимуй чайник греть, стали с сыном рыбник тресковый заламывать. И рассказал он мужикам про тех троих, которые власть новую приехали ставить.

Схохотали над ими, чудаками, мужики. А Митька Носов — молодой парняшка, на лесотаске у «Стелла Полларе» работал, — сказал:

— То исэры, которым надо Учредительное собранье.

И заругался Зимуй:

— Хошь бы и такие! Чего лезут нам зад чесать, покуда не чешется! Тебе, может, парень, охота на войну с ими идти — иди!

Смутился Митька Носов:

— Да ведь мне что!.. Я ведь так сказал.

И замолчал.

Долго еще ворчал в темноте Зимуй.

Дедку на турецкую войну гоняли, сам в японскую ходил, сына только что с германской отпустили. И опять… Тревожат власти народ, хоть бы обождали, пока нарастет новое мясо. Неладно власти поступают.

Сидели так в темноте, убылой воды ждали. Те, кто уснул, храпели на разные голоса да от блох чесались — шибко много было в избе блох.

Да под каменкой скреблись, повизгивали мыши — за корку дрались.

IV

С водой выехали пораньше Зимуи на плесо. Старик сидел на веслах, сын снасть выкидывал.

Напружило водой невод, сразу худо лодка пошла. Подсменились.

Сделали круг с полреки, стали уж загребать к берегу. Вдруг старик скинул ушанку и головой тревожно завертел. И сын опустил весла, слушать стал.

Где-то близко за мысом хлопало: тук-тук-тук — и в берегах отдавало.

— Моторка! С чего бы то?

Вскочил старик, завыглядывал.

— Заездили, лешевы власти! Срежет снасть, загребай пуще, Васька!..

Дымилась еще по берегам предутренними туманами река, с холоду рябью поеживалась, и не видать было, где хлопает. А хлопало близко.

И вдруг из мглы вынырнула востроносая лодка-моторка.

В один голос завопили Зимуй:

— Эй, на моторке! Держи-и лева-а! Дьяволы-ы! Куда едете, снасть у нас та-ма-а! Лева-а!

Со всех сил вопили. Чутко было, в берегах заоткликалось на сто голосов. Только не слышала моторка, прямо на срез шла.

— Ах ты, сука серая! — грозил старик моторке кулаком. — Ах ты…

Пушил, матерился на всю реку. Потом вдруг опустил руки.

Видел он, как заныряли один за другим на волне поплавки и больше не показывались уже. Потом рвануло из рук у старика веревку, махнул волосьями до самой воды, чуть из лодки не вылетел.