Через сердце

— А мне что знать! С меня раньше брали налог, а ныне и того больше. А коли с меня берут, так и я беру. Так и в жизни положено: ястреб птичку рвет, птичка мошку клюет. От бога так. Ну, а я и поеду. Прощай!..

Колдун стал спихивать лодку.

— Нет, погоди, куда? — стряхнулся сразу Василь Петрович и опять вскинул бердан.

— Да что ты, парень! — побелел вдруг колдун. — Пусти со Христом.

— Нет, никак! Сейчас тебе будет суд.

— А-ась? — зажмурился старик и утянул голову в плечи, совсем как лесная померзлая птица. Посмотрел на суровое его лицо и понял, что не шутит парень.

И был тут короткий, яростный, чуть не в шепотки, допрос:

— Я те наказывал, что дорога закрыта? Почто поехал?

— Люди насильно звали.

— Врешь, гад! Зажадничал?

— Почто стану врать?

— Молчи! Народ обрал, да? Баб напортил, да? Над народом насмеялся, да? Ну, вот!

— Парень, что хошь делать?

— А вот что…

Василь Петрович отошел в сторону и прицелился. В глазах мелькнуло еще скучное серое лицо колдуна, косые мертвые глаза, опавшие руки, кривые стариковьи ноги.

И когда дрогнула черная тайбола и больно толкнулся приклад о плечо, оглянулся вокруг Василь Петрович. Точно впервой услышал, как шумит Крутой падун, как тайбола отвечать умеет на выстрел, далеко откидывая по лесным ямам гулкий крик старого зверобойного ружья.

Колдун ничком ткнулся в камешник и даже правую руку закинул за спину.

И, взяв его под мышки, Василь Петрович сильно сбросил в Гледунь.

Быстрая, запенившаяся струя подхватила труп и понесла, мокрым черным пузырем вздуло на горбу олений совик. Толкнулся колдун вперед головой прямо о кремневый лоб Старика, потом сразу сломала его вода и скинула в порожек. Видел Василь Петрович в последний раз взмахнувшие на водяном горбыле черные кулаки колдуна, потом затоптала его вода в глубокой бурливой яме.

Перевернул Василь Петрович в Гледунь и колдунову лодку, и кису сбросил, и гостинец колдуновский. Все унесла быстрая Гледунь.

Молчала тайбола, добрый свидетель тайбола, видела она на своем веку немало, знает много тайбола, да не скажет. Всяк решает в тайболе свою вражду кровью — тем законом век стояла тайбола.

Тянул ветер по вершинам свою долгую, спокойную песню — песню ни о чем. Шумел Крутой падун. Черный Старик казал над водой мертвый, пустой лоб. И ветер гнал вверх по воде косые синие зыби.

Помыл Василь Петрович руки, закинул бердан за плечо и, наклонившись, вошел под низкие своды тайболы, вышел на окольные птичьи тропы, домой, на Шуньгу. Снял по дороге с высокой сушины краснобрового глухаря, подвязал к поясу: на охоте был.

X

Наутро, когда солнце вставало за тайболой и пар несло над Гледунью, заиграл пастух выгон на писклявой своей дуде, и полезла баба Марь с полатей, чтобы выпустить корову; вскочил тут и Василь Петрович.

— Что, в уме? Стой, не ходи с избы! Завертывай!

Как был, выскочил во двор Василь Петрович — и к околице. Кинулся на пастуха:

— Ты чего, бандит, трубишь выгон? Кто сказал: можно? В холодную посажу, гада!

И, схватив хворостину, Василь Петрович принялся хлестать широкозадых коров, загонял назад в улицу. Стадо сгрудилось, затопталось, пыль закрутилась столбом.

И кричал выбежавшим на переполох бабам Василь Петрович:

— Заставайте скот, кому поверили? Зверь задерет в лесу! Сдичали, что ли?

Крикнула ему в ответ задорно старшая сноха извековская из-за конопляной кучи на огороде:

— Зверь не задерет: почто Баляса-то звали?

Отозвался ей Василь Петрович:

— Ну и дура, коли так!

Закричали тут со всех дворов бабьи голоса:

— На что отпуск-то делали?

— Старики в поле выходили ведь!

— Чего сбил пастуха, пускай гонит со спокоем!

Василь Петрович только успевал поворачиваться:

— Дура! И ты дура! Ну, дуры, все дуры!

Бабам на подмогу вышли мужики. Нечесаные, заспанные, голопятые, стояли каждый на своем крыльце, поминали усердно мать и в душу, и в крест, и в загробное рыдание, ругались на всю деревню. И загавкали на хозяйский голос тревожно псы. А скот, сбитый с пути, бродил по деревне, бренча боталами, и мычал у своих ворот. И курицы заквохтали, забегали от игривых сосунков, скакавших в суете, хвост трубой.

Всполошилась Шуньга, закричала всеми голосами — людскими, скотьими, птичьими. Схватился за голову председатель Василь Петрович, замахал руками. Тут и пастух форсу набрал, тоже наскакивает:

— Ну, арестуй, ну, сади в баню! Чего коров-то лупить, скотина глупая, не понимает. Ты мужиков полупи. На вот бич, полупи.

Василь Петрович взял бич и со злости больно вытянул пастуха под утлый зад. Перекричал весь поднявшийся содом:

— Тиш-ша! Давайте мне слово.

Стал на сваленные бревна, чтобы слышала вся Шуньга, и набрал голосу дополна:

— Граждане, вспомните тот день, как я пришел с тайболы один и сказал, что ребята наши сгибли, то как бабы тут ревели на угоре и все люди сказали, что едино в советскую власть верим. Забыли?

И стихла сразу Шуньга, в больное место укорил всех Василь Петрович. Стали подходить к бревнам мужики послушать.

— То как же вы теперь мне не верите, а верите разному обманщику Балясу, который есть ваш враг, а вы сами того не понимаете?