Через сердце

Доносило мужикам те страшные слова:

«Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, с избы не дверями, со двора не воротами, выйду я, выйду во чисто поле… Встречу я тридцать три беса, три есаула…»

Было пусто поле, ровным гулом несло с тайболы, и смотрел на стариков оттуда чей-то тайный мохнатый глаз. Летел по полю холодный осенний ветер, казалось, дымились головы у стариков и черным дымом куталась голова Епимаха Извекова.

Шел к концу Балясов отпуск, бормотал внятно:

«Будьте, слова мои, крепки и лепки, ветрами не сдувайтесь, людями не сговаривайтесь. Тем словам моим ключ и замок, — ключ в море, замок в роте. В черном море есть рыба щука, она рвет и хватает пенье-колодье, она рвет и хватает и ключ и замок и носит за собою до дна моря. Тьфу, тьфу, тьфу!»

Тихо стало, только ветер трепал у колдуна бороденку и рвал-качал на меже чертову сухую траву.

Потом побрызгал Баляс водой на все четыре ветра и велел вынимать ножики.

Подошел к старикам и подмигнул сразу всем:

— Да, ушел зверь-то. Смутил я его, смутил.

Надели шапки старики, зашумели весело. И еще сказал Баляс:

— Пастушонко у вас бабий хвост, неладно, — какой хоть отпуск сгадит. Старички, вы ему накажите, что боже сохрани бабу голой рукой трогать, спортит все дело. Наденьте вы ему рукавицы, пускай в рукавицах и ест и спит. Уж доглядите!

Обещались старики смотреть верно.

А пришли на деревню, смотрят: сидит Естега на своей шкуре, а вокруг опять бабы, прялицы на сторону, балянтрясы точат. Аж плюнули все старики враз.

И подошел тут к бабам Епимах Извеков:

— Коли какая с этим псом вязаться будет, принародно вожжами так отвожу, — не сядет. Вот крест!

Естегу пинком:

— Ты, душа с тела вон, не смей дела заводить, лапать не смей. Здоровкаться будешь, и то рукавицу одевай. Не то с камнем тебя в Гледунь. Вот!

Уши у Епимаха мелкие, прижаты, как у зверя, в смоленой бороде зубы — пена, глаз недобрый, вороний. Заводил локоть на сторону, вот-вот хряснет.

— На том тебе и стадо сдадим. Поскотину Баляс тебе исправил, только спорть! Забью!

Уползал Естега со шкуры под лавку, боялся Епимаха до смерти. Лешак, нечистая сила, одной рукой задавит!

Потом выкатился опять из-под лавки и мигнул Естега бабам:

— Думает, Баляс отвел ему зверя. У Баляса-то на наше место слова нет, надо место знать. Только мой опас зверя и пугает. Коли бы вы, бабы-поганки, ко мне не прилипали. У-у, кобылы!

VIII

Ставили Балясу парева-жарева всякого, пилось-елось колдуну, сколько хотел, доел на Шуньге первоспасовы остатки, да и в кошель склал немало.

Хорошо встречали, хорошо принимали Баляса, с большим почетом. Во всякую избу заходил — везде стол соберут, на заглавное место садят. Может, и не всяк рад, да боятся, как бы не оприкосил колдун глазом худым, собачьим, не всадил чего. Гостинцу наваливали, всякая хозяйка с клети несет что получше, — любил старик подарочки, не отказывался.

Раз только не взял: вынесла Дарья-солдатка рядна кусок, бросил сразу на лавку:

— Не, не беру, милушка!

Да так глазом косым повел, — испугалась солдатка, не причинилось бы какого худа, побежала догонять, накланялась, пока принял шерсти мытой два фунтика.

— Ладно уж. Сегодня я добрый.

И лечил Баляс всякую хворость, никому не отказывал, всех отпускал с хорошим словом. Была все время у Баляса полная изба народу. Трав давал много разных, доставал по прядочке из кошелки, голышей решето насбирал на берегу, нашептал всяким наговором от бабьих тайных болезней. Заговаривал хлевуши от дворового постоя, бани от байничка, печи от запечника, клети да подполья — от всякой гнуси.

До вечера пробегал из избы в избу.

Раз на улице встретил Василь Петровича, сошлись поблизку. И сказал председатель, так темно поглядел на колдуна:

— Приехал? Так, значит!

— А чего не приехать-то, любушка, — заподмигивал колдун, — раз люди добрые звали, я и приехал. У меня завсегда без отказу.

— Сказывали те — дорога закрыта?

— Мало что! Дорога-то ничья, как закроешь?

— Ну ладно! Гляди!

На том и разошлись, никто и не понял, к чему был тот неохотный разговор. Торопился Баляс до ночи сделать одно дельце, — звали к богатому мужику Аверьяну погладить.

Была у Аверьяна дочерь Ксенька, у Ксеньки сидела нехорошая икота, бабы-икотницы со зла подсадили, — горда, вишь, была девка, фыркала на всех, вот и дофыркалась. Вдруг падала Ксенька посередь избы и кричала голосом истошным, и пена изо рта валила клубом. Лечили, гладили разные бабки — ничего не выходит.

Пришел Аверьян к Балясу с поклоном: «Полечи девку, сделай милость, погладь». Не отрекся Баляс, хвалился, что икоту он любую умеет высадить. Вот Евдоху на Устье как погладил — пошла к ушату воду пить, а икота мохнатенькой мышкой и выскочила через рот в ковшик. Все видели.

Сидел Баляс в углу за столом, ел студень, а народу набилась полная изба, слушали его страховито-тихо.

— Вот какой я есть человек. Коли такого другого где знаете, — ну, скажите?

Молчали все. И опять выхвалял себя Баляс:

— Такого боле на всей Гледуни нету. У кого на Устье первый дом? У меня. Кому завсегда почет? Мне жа. Вот какого гостя примаете у себя. Чуете ли?

— Чуем, дедушка, чуем! — откликнулись враз бабы.