Через сердце

— Я, может, все старые книги произошел, а вы что тут знаете, а?

— Где уж нам уж! — запел смиренно дед Люшка — божья хвала. — Мы люди бедные, учились на медные, живем в лесу, молимся колесу.

— То-то, — скосил на него глаза Баляс.

Поел, икнул зычно, покрестился.

— Слава те осподи, сыт. Старому старику в бороду, старой старухе под зад, молодым девкам в косу, чтоб не шли замуж без спросу.

Шатуном двинулся вдоль лавки, спугнул девок:

— Хе-е, красоули!

Любил с молодухами шуточки зашучивать колдун.

Ухватил, которые порумяне, округ себя посадил.

— Эх, я за то наших девок люблю, что петь охочи. Где в других местах такие песельницы есть? Нигде не найдешь. Вот только не знаю: наши устьинские аль ваши лучше поют. А ну, девки!

Баляс припер кулаком скулу и завел унывно:

Эх, как и во по-ли-и,
Да и как во поли-та…

Несмело взяли девки:

Не калинушка
Да стояла…

— Я у ма… — качнул головой Баляс.

И опять подхватили девки:

Я у маменьки
Сиротинушка
Да осталась…

Пошла складно песня. Выкрикивал колдун:

— Эх и любо! Ай да хорошо! Я оста-алася… — Увидел опять Аверьяна, вспомнил — за делом дожидается мужик.

Взялся Баляс погладить Аверьянову Ксеньку. Велел в баке выпарить хорошенько, потом на печь под шубу, а после за ним послать, — он как ангелочек прилетит. Так и сказал, так и сделали.

К ночи за ним послали, прилетел как ангелочек, веселый такой, и сразу полез за опечье. Сел Ксеньке на ноги. Завелась, заревела Ксенька не своим голосом. И загулькал над ней колдун:

— Ничо, ничо, кокушица! Я добренький старичок, ничо!

Завозил, зачиркал когтистыми руками колдун по худому белому телу, пригнетал захрустевшие плечики, наступал коленкой на опалый живот. И стонала под ним Ксенька, как молодой чайчоныш, оставленный маткой.

Пришел Аверьян, хотел сказать, чтобы полегче гладил.

Тут окрысился на него колдун:

— У-ди! Слово буду счас сказывать. В трубу тя вытянет.

Сам хлопотный такой, в поту весь, аж лоб блестит.

Отошел Аверьян. И слушал со страхом за загородкой, — худые слова бормотал колдун, выкликал нечистую силу:

— Зажгите у ей, запалите у ей белые груди, горячую кровь, черную максу и три жилы… не на нову, не на ветху, не на перекрой месяцу…

Тяжело было слово: делал остановы колдун и крякал по-гусиному на всю избу.

И крестился тогда Аверьян:

— Х-осподи!

А рядом в горнице за столом крестилась и ревела тихо Аверьянова баба, слыша жалостный плач Ксеньки. Булькал на столе самовар, пироги да шаньги выставлены были богато на угощенье Балясу.

Кричала Ксенька все шибче, визжала сорванным голосом, мучил больно колдун. Толкал глубоко под ребра, дергал, будто крючьем, мелкие, с репку, груди, больно давил занемевшие колена. И взвидела вдруг Ксенька над собой темное лицо старика, толкнулась со всех сил худыми руками и обеспамятела сразу.

Тогда слез с печки колдун, вытер рукавом мокрое лицо и сказал Аверьяну весело:

— Ну, зови меня чай пить.

За самоваром сказывал — тяжелая во Ксеньке была икота.

— Да какая злая! Я гоню и туды и сюды, скачет-скачет и сквозь кожу, будто шильем, так и колет, так и колет мне в персты. Во-от стерьва!

— Вышла ли? — со страхом спросила Аверьянова баба.

— Но-о! У меня да не выйдет! Я ее в сучок загнал, во как! Я Уляхе в Ряболе тоже в сучок вывел, полезла на печь — и слышит: будто в ногу ударило. Глядит — а на потолке дырка, икота-то, вишь, сучком выскочила. Во как!

И кивнул тут Аверьян бабе, чтобы вынесла с клети решето ячменю да масла ставок, что колдуну были заготовлены.

Тут в раму крепко забарабанили с улицы.

— Кто со Христом? — отскочила от окна Аверьянова баба.

— То я — председатель, — откликнулся снизу голос Василь Петровича. — Открой, слышь!

В щель окна просунулось из тьмы дуло ружья.

— Где тут у вас колдун сидит?

Замер на месте Баляс, как был с куском в зубах, так и остался сидеть.

— Что ты, батюшка! Ой-е-е! — замахалась Аверьянова баба, залилась тонко.

— Да не вой ты, баба! За делом я! — сказал председатель. — Вот на зверя надо идти, — пускай, что ли, колдун ружье мне наговорит.

— Это можно! — подбежал к окну Баляс. — Дай-кось сюда!

Взял Баляс ружье, отошел в угол, пошептал, поплевал на затвор.

— Бери, парень, бери! Хорошая там сидит пуля, беспромашная. Эта не свернет, не кривульнет, разом зверю в лоб угодишь.

— Вот спасибо, — взял ружье председатель, — ай да спасибо! Сколько тебе за труды?

— А ничего не беру! За почтенье тебе, председатель, задаром.

— Ну, какое там почтенье! Бери вот!

— Нету, не возьму.

— Да бери, говорю!

Протянул Баляс за окно руку и отдернул сразу, будто обжегся: ткнул ему в горсть председатель холодное железо нагана. Захохотал и пошел прочь.

— Ах ты шкура собачья, поганая! — дул себе в персты Баляс. — Вот ты что выдумал!

Схватился в ярости за подоконник, долго плевался в ночную темь:

— Тьфу-у! Чтоб тебе ни день дневать, ни час насовать, ни ночь ночевать! Да как бы тебе не пришла эта пуля наобратно в поганый лоб. Вот шку-ура! Тьфу-у!..

Едва отошел старик, за полночь только уходился, свалил его добрый Аверьянов самогон.