Через сердце

— Нет, высок месяц. Хохочешь, брат, ты во сне не по-ладному. Болит все?

— Нет, легше.

Только будто завел глаза, слышит — толкает уж в плечо Аврелыч:

— Вставай, надо идти!

Раскидали головешки и двинулись в лес по белым лунным стежкам. Впереди тихо шел Аврелыч, за ним близко, заслоняясь локтем от бьющих веток, Василь Петрович. И месяц скакал за ними по вершинам, как юркая белка.

XIV

Зверь хитер и опасен; соображались с ветром, с холодной надземной тягой, идущей с дальних болот по лесу, — как бы не услышал, шли молча и сами слушали подолгу. Спала еще тайбола. В темных лесных падях перелезали часто через сваленные гнилухи, проседала нога в трухлую середку. Стоял здесь тяжелый дух, тленом отзывалась тайбола, сырой, осклизлой плесенью. Было трудно дышать, кружилась голова у председателя, едва несли ноги — стягивала в подколенках непонятная тягость. Опять вздымались на гору, отдыхали недолго, шли дальше.

Под конец резали мягкие еловые лапы, вязали веником к ногам, — шли на вениках, как на лыжах, чтобы зверь не учуял следов. И когда вышли в нужное место, уж стемнело небо, и месяц оседал в сучьях, и звезды замерли в небесной черноте.

На краю полянки нашли Герасимову Чернуху и долго стояли поблизку. Видно было: лежит корова, раскинув ноги, как колья, мертво и недвижимо. И темень будто шевелится над ней. Но было все тихо, только шуршали и пискали в траве какие-то малые зверюги — должно, лесная мышь. Скоро придет дожирать зверь.

Выбирали долго место, сели рядом на две близких сосны и затихли. Аврелыч все светил цигаркой, — больше чтоб знать, какой идет ветер, не сменить ли место. И слушали, — до того слушали, что гудело в ушах, будто доносило по верхам дальний благовест. Всю ночь чудились эти звоны. Затекали ноги стоять на сучьях, и холод щемил до костей.

А звезды все наливались, сверкали крупно и низко и нет-нет срывались, летели туда-сюда, чертили по небу белым хвостом. И от этого вздрагивала и светлела ночь.

Какая-то птица, шумя крыльями и натыкаясь спросонья на ветки, пролетела поблизку и тяжело осела в сучьях. Шарахнулся однажды внизу ночной зверь, должно лисица, испугался чего-то. И опять надолго все тихо, все мертво, молчит тайбола, только густой звездопад сечет и сечет небо.

Показалось один раз Василь Петровичу, что идет по лесу тяжелый зверь, — свистнул он слегка, стали слушать.

И опять слышали, как плывет над тайболой далекий звон, а зверя не слышали, — должно, померещилось председателю.

Потом долго смотрели, как из-за леса потянули вверх тонкие, остромордые облачка, набежали на месяц голубыми песцами и потерялись скоро в черноте неба. Потом всколыхнулись над поляной дымные жидкие полосы, наплывал с болот туман.

— Скоро свет, — закашлял глухо, со свистом, в рукав себе Аврелыч.

Уже заполнилась жидким молоком вся полянка, вздыбилось белое озеро выше, заплыли, утонули в мути ближайшие вершины. Стало глухо и темно сразу.

И вдруг вздрогнул Василь Петрович, широко открыл глаза, долго смотрел молча, себе не поверил: где-то в глубоких туманных недрах прокалилось вдруг красное пятно, и затрепыхал, будто от дальних молний, туман. И окликнул Василь Петрович тихо, все еще не веря:

— Аврелыч?

— Вижу! — голос был глух, как из бучила.

— Что? — шепотом спросил Василь Петрович.

— Видать, горит. Может, побежим?

Василь Петрович замолчал надолго; потом сказал, сердясь будто:

— Куда пойдем в такой туман!

И все стихло. Мерещилось — несло из тумана далеким нестройным шумом, бабьим тонким воем, ребячьими криками, а туман душил грудь резучим запахом не то дыма, не то болотного острого тлена, наплывал огромной неслышной рекой, и чудились сквозь муть далекие переливы света — трепещет где-то в небе огненная звезда. Смотрел упорно в это пятно Василь Петрович, разгадывал его тусклые очертания, и затеснило сердце тревогой. Вдруг задрожали онемелые ноги, навалился грудью на толстый сук, опять больно закололо за ушами.

— Скоро утро, — сказал будто самому себе, перемогся и опять стал твердо.

Все казалось Василь Петровичу — несло из тайболы тяжелым, смертным удушьем как бы банного угара, теснит от него грудь, тяжелит голову и томит горло предчувствие рвоты. Крутил головой, сплевывал обильную кислую слюну, прятал ноздри в твердых складках рукава и стоял так долго и неподвижно.

Уже заворочались черёва тумана, почуяв тихо шевельнувшиеся ветры, потекли в путь, затеснились на полянке. Рассвет шел бледный и непонятный. Чуть зазеленело вверху небо, пахнуло с тайболы сырым свежим ветром, запищала, возвестив утро, ранняя птичка слепушка. На ближней сушине короед повел свой древесный ход, затикал неугомонно, как карманные часишки. Ночь прошла.

Заметно стало, как посветлел край неба, верхушки опять почернели, на полянку пали серые отсветы. Снова и снова свежо дохнула тайбола. Седой сыростью оседал туман на мшаниках, светлыми капельками повиснул на сучьях, бурой краской выкрасил поздний смородинный лист.