Через сердце

И в эту пору свистнул Аврелыч легонько, по-снегириному, — был явственно слышен дальний ход зверя. Шел он косолапо, кругами, с остановками, с легким хрустом подминая сырой валежник. Едва заметно пробежала по краю полянки его быстрая темная тень. И слышно было, как долго нюхал медведь ветер, даже всхрапнул по-человечьи. Потом резвым попрыгом прокатился он через поляну к раскинувшей ноги корове. Обежал вокруг, вытянул голову и осторожно полез вперед, приникая к земле. Охотники припали к ружьям и ждали.

Вдруг, встав над коровой, налег медведь тяжелой лапой на коровий бок и пошатал: нет ли какой западни. И сразу влез головой в раскрытую коровью утробу, высоко выставился раскормленный загорбок зверя, далеко разносилось по поляне жадное чавканье.

— А ну! — сказал негромко председатель, и под это слово сорвались курки. Гулко заперекидывала тайбола за горы, за болота и дальние озера смертные выстрелы.

Медведь сел на задние лапы, заревел жалобно и повалился на бок. Долго барахтался, загребая лапами клочья земли, и глухо, протяжно стонал.

Василь Петрович, держа бердан наизготове, пошел вперед, а подойдя, прицелился под мелкое тупое ухо и выстрелил еще. Зверь утих.

Тогда Аврелыч срубил молодую елку, по-старинному заострил комель, подобрался к медведю и с маху всадил острием в разинутую пасть.

— Каюк! — сказал он.

Старый матерый зверь лежал недвижно, вытянув во всю могучую длину сытое тело. Набежавший ветер трепал в полысевшем паху у него длинную седую прядку.

И приободрился сразу Василь Петрович, все ходил вкруг медведя, подплясывал будто.

Охотники зашагали на избу, пришли назад с подводой.

Подбежал Герасим наперво к Чернухе, осмотрел, вздохнул горько:

— Ишь, смучал бедную.

Потом подскочил к медведю и плюнул густо в темную, пушистую шкуру.

— Вот те, дурак, за твою насмешку!

Да еще в пинки, в пинки медведя, пока не сказал Василь Петрович:

— Ну, будет! Хватит, говорю!

Свалили медведя на подводу и двинулись.

А тайбола опять стояла молодая, веселая, смахивала с ветвей ночные слезинки. В проясневшем воздухе тянуло бодрым шумом, махали над головой мохнатые лапы ветвей, как бы показывали — растет в тайболе новый зверь.

XV

Охотники шагали по сторонам. Только перед самым просветом вскочил на телегу Василь Петрович, угнездил ноги меж покорно раскинутых медвежьих лап, подобрал вожжи и стоя выехал на опушку.

Зашедший вперед Аврелыч стоял у края, издали махал и кричал что-то, — не разобрал Василь Петрович. Видел только, как в светлом лесном окошке кинулся бегом Герасим и пропал.

Кобылка рванулась под дернувшими вожжами и прытко выскочила на свет. И вырос перед глазами, дорогу загораживая, старый крест, раскинул руки в светлой, огромной пустоте. Лежала внизу Гледунь, вся в голубом застойном дыму, неясно белелись заречные поля.

А Шуньги не было. Стояли только разваленные углы, загородили дорогу растащенные обожженные бревна, да печки торчали из черных угольных куч, еще куривших высокими столбиками дыма. Было пусто кругом. Только часовня одна устояла да баньки на берегу.

Видел председатель — сразу побурело лицо у Аврелыча, будто от стужи, махнул он рукой на черный шуньгинский разор.

— Вот те и… Что я те про бельков сказывал?.. Как вся добыча под лед уходила? Э-эх!..

Не досказал и свернул с дороги в сторону, пошел по обочине ровно, без оглядки, будто обмеривал землю. Топнул тут ногой председатель по задрожавшему крепким мясом медвежьему плечу и слез с телеги.

Подошла к нему походкой слепой баба Марь, сунулась в плечо, сказала, давясь слезой:

— Вася, все добро сгубили…

Дернул плечом Василь Петрович, будто не хотел слушать.

Проходила тут еще бабка одна, несла горелые сковородки, смотрела долго на медвежью голову с зеленой елкой в глотке, смотрела на крутые нагулянные бока, на смешной овечий хвост. Сказала боязливо:

— Матеряюш-шой!

И пошла, поджала губы в обиде:

— Ишь ведь какой! Молошник!

Василь Петрович пошел к баням, издали завидел — сидели на бревнах темные притихшие мужики. Горами лежал у банек рухлядный человечий скарб. Прошел мимо извековской баньки, посмотрел, как на приступке маленькая Олька шустрыми пальчиками роется в голове у Маланьюшки, кочетком выскабливает.

Спрашивала Олька:

— Дядя Василь? А, дядя Василь? Мамка сказывала, будто с грому погорели, — верно ай нет?

Ничего не ответил Василь Петрович. И еще сказывала Олька:

— Дядя Василь? А, дядя Василь? До чего страшно-то было! Огонь скачет-скачет, будто петух. Мы, знаешь, вывели бабку Маланьюшку, дали ей икону в руки, она стоит у бани, пожару не чует, думает — опять кто приехал — и давай про старину сказывать: «А всего стояло четыре двора…» Вот где было смешно-то!..

Опять ничего не сказал на глупые ребячьи речи Василь Петрович, только спросил:

— Где Епимах?

Махнула Олька кочетком к мужикам, — повернул председатель, подошел тихо. Глянули исподлобья мужики и смолкли.

— Ну как, погоревши? — спросил председатель.

— Сам не видишь? — ответил недобро Епимах, колупнул с бревна жухлую корку и бросил под ноги. Наступил на нее сразу председатель.

— Вижу. Как знаете — пожег кто али так?