Через сердце

— С тебя пошло, с задов. Толкуем, баба твоя заронила.

— Та-ак!

И стало от этого беспокойно мужикам, высматривали темно, к чему клонит председатель. А тот толкнул ногой обгорелый чурачок в сторону и засмеялся треснутым смехом.

— А я-то знаю, чья рука пожгла. Ну, поглядите мне в глаза? Все! Епимах, погляди, не утыкай глаза. Ну, гляди теперь все! Гляди, гляди! Что, горят глазищи-то? У, волки!..

Уперся взглядом тяжелым и темным, будто наводил на всех заряженное ружье.

Молчали мужики, только Епимах усмехнулся сбелевшими губами.

— Может, сам пожег. Было ведь за тобой слово, спомни-ко?

— Нет, не было, друг.

— А, не было! Не было, говорит! А кто сулился каленой клюкой нас выжигать? А-га!..

Опять сорвал трухлявую кожуру Епимах и хлопнул оземь. И опять же наступил на ту кожуру председатель.

— Ну, сулил, да, видно, просулился. Не жалею, что и погорели!

Даже голову вскинул — нет, не жалко.

— Радуешься, может? — поднялся Епимах.

— Да вот и радуюсь, — что возьмешь?

Озлобились сразу мужики:

— Люди думают, как пособить, а он, ишь, рад.

— Худо, видно, били!

— Под суд подляка! — закричал тут Епимах. — Все одно: не жить, не быть ему с нами! Богобоец, проклята душа, уходи!

— Под су-уд, говоришь? — подошел к нему председатель. — Меня-а? Ну, не-ет!

Оскалился и назад отскочил.

— Наперво тебе будет суд. Давай-ко, отсудимся. Стой, не шевелись!

Председатель быстро скинул бердан, подхватил на лету и выстрелил.

Махнул тяжелыми руками Епимах и повалился на бревна, выгнулся сразу мостом, заголилась рубаха на брюхе, пробкой выстал крепкий мужичий пуп.

И побежали в страхе на стороны мужики, завопили истошно бабы у бань, заревели ребята.

И крикнул тут председатель, ружье отбросил:

— Стой, не трону!

Подходили опять назад со страхом, смотрели издали. Пыжик выхватил из-под ног ружье и с оглядкой побежал.

— Не трону, конец! — сказал председатель.

— Почто убил? — закричали старики.

Подбирались из-за бревен с кольями. И уж петухом скакал вокруг Пыжик, норовил схватить сзади покрепче с налету.

Будто у себя спросил председатель:

— Убил-то?

Обвел глазом по краю тайболы, ставшей вокруг поляны черным древним тыном, посмотрел на голые печи, грозившие кривыми перстами труб из разора. Увидел на угоре свергнутую наземь, заваленную обгорелым ломом плиту — последнюю славу героям Шуньги.

Глянул на низко бегущее над тайболой осеннее солнце, и запавшие его глаза сразу дополна залились желтым, жидким огнем. Он не сказал ничего больше, только вытер ослепленные глаза и махнул рукой.

— А-а-а! — кинулись вперед старики.

Первый с визгом насел сзади Пыжик; схватились, нависли тяжелым грузом мужики и поволоклись все кучей к крайней бане, где сидел вчера пастух.

Тяжело прижали председателя к банной стенке, стеснили, не отпускали, не давали двинуться.

Набежал тут зять Епимахов: «Пропустите!» Схватил за волосья Василь Петровича, навернул на палец густую челку председателеву и заревел, как баба:

— Почто мово батю уби-ил?

Завертел головой, слезы кулаком в грязь размазал:

— Ну, почто? Убить тя мало-о!

— Бей его! — закричали из толпы.

— Зачинай!

— Первой рукой бей!

— Дери за волос, все одно смерть!

Дернул за челку зять извековский председателя, встряхнул тот головой, откачнулся. Потом побежал зять поискать, чем бы покрепче ударить. Схватил — лежали у баньки в куче закоптелые дресвяники с банной каменки — схватил зять в обе руки по камню и подскочил опять к председателю.

Сказал, замахнулся повыше:

— Ну, руська рука единожды бьет!

Да кто-то ухватил тут зятя под локоть — бежал к бане Аврелыч, криком кричал:

— Стой! Люди! Сто-ой!

Вшибся с разбегу в самую середку, хрипел от задышки, глазом повел на раскинувшегося Епимаха, понял все сразу. Стал между зятем и Василь Петровичем:

— Вот что-ко. Послушайте, что скажу: кровь — не вода и стоит на счету. Сделаемся, люди, по закону, нельзя убивать самосудно.

— А он не убил? — завопили все. — На глазах убил!

— Погоди! Он убил, вы убьете, вас убьют — что будет? Брось, ребята! Нам Шуньгу надо рубить наново… хым… не войну играть. Так понимаю?

Молчали. Сказал еще кто-то:

— Погорели, так ему, вишь, и то радость.

И опять загалдели, сдвинулись наокруг.

— А вы его почто пожгли? — укорил Аврелыч.

— Кто пожег-то? Ну ты-ы! — окрысились старики.

— Епимах пожег, он Естегу на это дело науськал. Вот как!

— Кто сказал?

— Кто? Естега сказал, вот кто. Взял я его сейчас за вороток, потряс маленько… Под клятвой сознался, гадюка!

Не поверили старики, зашумели:

— Вали, значит, на мертвого, стерпит!

— Ишь ведь, что удумали!

Тут опять подскочил к председателю зять Епимахов:

— Почто же ты мово батю убил?

И ухватил его под руку Аврелыч:

— Ах ты, злой род, бросай камень, ну?! Как вы можете его судить, коли всем нам, может, теперь суд будет? Какая ваша власть над этим человеком? А?

Оглянулся на всех Аврелыч и поджал губы:

— Того не знаете… не в себе он. Ума сдвинулся.

И тут отпустили председателя. Стоял он тихо, поникло смотрел в землю. Волосьями завесился до самых глаз, а серые потрескавшиеся губы сошлись крепко зашитой скважиной. Не поднял глаз, не сказал слова.

Распахнул Аврелыч баньку, позвал: