Через сердце

— На карту сводить? — вдруг хитро насторожился старик.

— И на карту сводить! — неожиданно согласился Орест Матвеевич.

— Это можно.

— Вы повезете?

— Мы повезем.

Орест Матвеевич вдруг почувствовал к старику полную симпатию и быстро, без обычной неловкости, сторговался с ним о поездке.

Вернувшись на станцию, Орест Матвеевич уложил вещи и приписал нежный пост-постскриптум:

«Эмильхен-либхен, завтра с утра выезжаю в океан с рыбаком Афанасием Варакиным. Чудесный старик, я с ним сразу подружился — такой косматый бог моря Нептун, — с ним не страшно. И море теперь тихое совсем, ты, право, не беспокойся. Целую крепонько-крепочко».

Он пошел опустить письмо на почту, потом опять долго стоял на пристани, смотрел в море и думал о Немочке.

Городок уже спал, и странно было смотреть в мертвые улицы, ярко залитые косым желтым солнцем. Точно прошла здесь страшная зараза — так было тихо и пусто всюду. Орест Матвеевич даже вздрогнул, когда заметил кошку, сверкнувшую в конце улицы желтыми фонариками глаз, она мелькнула меж розовых камней, как привидение.

Была полночь. Спали в бухте опущенные паруса, спали черные лодки на желтой воде у берега, спали померкшие горы. Мир был мертв. Только солнце, низко нависнув над морем, одно боролось с этим сонным очарованием, и огромное его лицо, казалось, болезненно передергивали меркнущие тени. Тусклый жар стоял вокруг солнца густо-палевой оболочкой, и было сквозь него видно, как чашей сплющивается солнце от какой-то глубокой внутренней судороги. Казалось, непрочно стоит оно на краю неба и вот-вот сорвется и канет в море, глубоко западет за невидимый земной предел, и ночь задернет сразу глухой занавес над этой огненной дверью в просторы вселенной.

Но, превозмогши недолгое недомогание, рассеяло солнце этот тусклый, пыльный флер, оживилось, и заиграло вдруг его лицо. И снова стало восходить солнце в силе и славе по небесному кругу.

Очнулись от короткой дремоты горы, щербатая рябь пробежала под берегом, юркнула мышиными стайками под низкие борта лодок, и трепыхнулись сразу обвисшие паруса под свежим дуновением. Хлопотливые голоса гагар и чаек принес ветер с гор.

Ночь невидимо стала утром.

Орест Матвеевич глубоко вздохнул, достал из записной книжки открытку и написал:

«Немочка, как жалею, что тебя здесь нет! Я не знал, что театр мира так потрясающе прекрасен, как был сейчас на моих глазах, когда родилось солнце сегодняшнего дня. Первый день мироздания можно видеть только здесь. Целую твою сонную голову, дорогая, спокойной ночи».

II

Нептун пришел в широчайшей желтой шляпе с обвисшими полями, желтая рубаха была туго заправлена в желтые штаны. Все это было хорошо промаслено олифой и весело блестело и пузырилось на утреннем солнце.

Попыхивая короткой самодельной носогрейкой, рыбак критически осмотрел непромокаемый плащ Ореста Матвеевича, попробовал даже на ощупь:

— Легка, сынок любезный, твоя одежа. С нашей не ровнять. Ну, да ведь нешто и робить тебе — карты-то сводить.

В лодке стояла дочь Афанасьева, Устя, крепкая молодица, широко, по-матросски, носившая руки — локтями на стороны. Орест Матвеевич заметил этот смелый взгляд навстречу, и показывающее примесь финской породы резкое ее лицо, и слишком, пожалуй, для маленькой коротконогой фигуры обильные груди, крепко обтянутые грубой шерстяной фуфайкой.

— А гребсти — лучше ей нету! — сказал старик любовно. И Устя быстро и уверенно на это усмехнулась, блеснув мгновенно узкими глазами на Ореста Матвеевича.

— Это что у тебя булькает? — насторожился сразу старик, устанавливая в кормовой ящик вещи. — Спи-ирт? Да осподи, да боже мой! Ну, уж как хошь, сынок, а на счастливый отчал надо выпить. Верно, Усть?

Устя решительно мотнула головой.

— Ну что же… — смутился Орест Матвеевич.

Развели в жестяной кружке спирт водой, и отец с дочерью, одинаково покрякивая, выпили.

— Уж зато поедем теперь, — отдувался довольно Нептун, — ровно бы тебе по маслу.

Парус сразу набрал ветра, надулся пузырем, лодка качнулась и плавно, чуть-чуть ложась на бок, пошла в море. Вскипела, забурлила под носом вода.

Рыбак оглянулся на уходивший берег и долго крестился на серые луковицы собора:

— Благослови, Христос, матушка богородица, Никола-бачко!

И, натянув шляпу, закричал звонко:

— Ну, Усть, ядрена палка, заводи какую ли песню!

Устя стала сразу суровой, свела хмуро брови и долго молчала, потом с размаху широко раскрыла рот, и песня вырвалась у ней высоко и безудержно:

Ты ли, ду-ушеч-ка-а…

Старик подобрал на себя парус — лодка рванулась сразу вперед — и вовремя пристал к дочери: