Черная Ганьча. Вьюга

На старой вырубке тропу развезло, под валенками стало чавкать и хлюпать снежное крошево, разжиженное талой водой. Пришлось идти целиной, в обход черных пней, торчавших из-под кочковатого снега.

Кондрат Степанович тем временем, пока зять возвращался на заставу, кромсая наст, сдавал Колоскову хозяйство и думал о себе… Бывший старшина!.. Никак невозможно Кондрату Степановичу представить себя бывшим. Что значит — «бывший?» Это на манер старого обмундирования, о котором кратко говорят «БУ» — бывшее в употреблении, использованное, значит, надеть можно, а долго не проносишь. Во, гадский бог, до чего дослужился старшина Холод!..

Подумал и невесело рассмеялся. И тотчас отдалось болью в затылке. Вот уже третий день гвоздем точит, не повернуть головы. «Плохой из меня помощник командиру подразделения. Пока командовал Суров, держался. А с новым, кто знает, какой он, новый-то, говорят, молоденький, с такими трудно, сам как сноп в молотилке и подчиненных вымотает. Ладно, после драки кулаками не машут». Так размышлял Кондрат Степанович, сидя за столиком в продуктовом складе и перебрасывая косточки счетов.

На складе, как всегда, царил полный порядок — на стеллажах лежали кули с мукой и крупой — один к одному, ушками вперед, похожие на раскормленных боровов, ниже — банки с томатами, огурцами, грибами, на крюках, накрытые марлей, бараньи тушки, а чуть поодаль — тоже под марлей — стоял чурбак, на котором рубили мясо.

Вошел Колосков.

— Наряд готов, товарищ старшина, — доложил простуженным голосом, козырнув.

— Добре, старшина. Зараз отдам приказ и вернусь, надо сегодня кончать прием-передачу, — взглянул из-под очков.

— Кончим.

Вышли из склада. Колосков, идя рядом, приноравливался к короткому шагу бывшего старшины. Тот трудно поднимался наверх, глядя перед собой и думая, что завтрашний день — последний в его военной биографии, завтра в последний раз встретит новое пополнение… А там новые люди сменят старых и опытных служак и, пока сами обретут жизненный опыт, много дров наломают… С языка вдруг едва не сорвалось привычное «гадский бог!», когда увидел валявшуюся в снегу желтую эмалированную кружку в синих цветочках и с горечью подумал: вот он, беспорядок! Вот уже тебе и цветочки, с малого началось… Хотел свернуть в снег, и неожиданно изнутри толкнулось: «Не спеши, Кондрат, ты ж теперь, считай, бывший. Погляди, поднимет ли настоящий, тот самый Колосков, которого воспитал и кому хозяйство сдаешь».

Замедлив шаги и весь напрягшись, Холод еле-еле полз на гору, стараясь не глядеть на злополучную находку и искоса посматривая на Колоскова. Тот шел, глядя прямо перед собой, тоже замедлив шаг, кружку, видать, не заметил. На спокойном бритом лице его не было и хмуринки. «С тебя старшина, как с меня православный поп! — зло подумалось Холоду, и глазам под очками вдруг стало влажно и горячо. — Это же, гадский бог, казенное имущество! А ты ноль внимания…»

Еще пару шагов — и оба пройдут мимо. Такого старый служака не мог допустить. Нацелился, прикинул, как изогнуться, чтоб не отдалось болью в затылке, подумал, надо сойти с дорожки в снег — будет удобней. В ту секунду, когда, покраснев от досады, хотел шагнуть в снег, молодой старшина ловким движением изогнулся, подхватил кружку и спокойно продолжал шагать, на ходу смахивая с нее снег.

Казалось бы — пустяк. А в Холоде разом внутри все оттаяло. Исчезли горестные и сердитые мысли, и радость уже не покидала его ни во время отдачи боевого приказа, ни после. И хоть с границы надвигалась снеговая глыбища, настроение оставалось хорошим, приподнятым. Значит, недаром отданы годы. Сколько их, таких Колосковых, Бутенко и Лиходеевых, прошло через старшинские руки, через его, Кондрата Холода, суровые университеты!.. Бывало, кулаки чешутся и сердце стучит, как движок, от вывертов какого-нибудь охламона, который тебе всю душу вывернет наизнанку. А пройдет несколько лет, и от того же разгильдяя — письмо: так и так, дорогой Кондрат Степанович, за науку спасибо… Кончаю университет… Да одно ли такое письмо! Целая связка хранится у Ганны… От Героя Социалистического Труда, знатных людей, даже от ученых есть письма… Черт те что с глазами творится — опять им горячо… А хлопцы ладными становятся под конец службы, ах, добрые ж хлопцы; как зачнут разъезжаться по окончании срока, будто родные покидают — хоть стой, хоть плачь, хоть с ними уезжай…

Прием-передача пошла веселее. Колосков по обыкновению больше помалкивал, пересчитывал шанцевый инструмент — для порядка сверял, как того требовал от него сдающий. Пустая формальность — тут без подсчета видать все хорошо.

Холод же разговорился, без спешки, медленно, зная цену словам: