Черная Ганьча. Вьюга

Бросилась к нему, стала целовать губы, такие же, как у Сурова, твердые, лоб со сведенными в одну линию, тоже как у Сурова, черными бровями, глаза, худенькую шею. Задыхаясь, Мишка уперся ей в грудь худыми ручонками:

— Ты что, мамочка! Пусти, не надо.

— Надо, мой золотой. Мы поедем к твоему папе, поедем немедленно.

Он не понял ни одного ее слова.

Вера вдруг почувствовала ответственность за сына. Нужно спасать Мишку, твердила она себе. Да, вот именно, спасать. Она знает, что делать. Противно вспоминать прошедшую ночь, но, возможно, она, кошмарная ночь без сна, послужит спасительным толчком.

— Сегодня уезжаем на границу. — Она поднялась с Мишкиной постели.

— К папе? — Сын недоверчиво посмотрел на нее.

— К твоему отцу.

— Ура-а-а!.. — Мишка закричал не своим голосом, сорвался с постели. И вдруг притих, посмотрел, чуть прищурясь: — Не обманываешь?

— Что ты, сынок?

— Дай честное слово.

— Какой ты, право. Ну, честное слово, сегодня летим.

Он с разбегу бросился к ней, ткнулся, как маленький бычок, обнял ее колени.

Приняв решение, Вера не стала тянуть со сборами. Чмокнув сына, съездила за билетом и вскоре вернулась, довольная собственной распорядительностью. Начало складывалось как нельзя лучше.

На укладку чемодана ушло ничтожно малое время.

Зазвонил телефон. Вера не сразу взяла трубку, и звонки продолжались, короткие, раздражающие. Когда ответила, узнала голос Валерия:

— Успокоилась? Извини меня, пгосто…

Она перебила:

— Что тебе нужно?

— Стганный вопгос. Ты же понимаешь, что так не обгащаются с близкими. Не глупи, Вегочка, пгиведи себя в погядок, а я за вами сгазу же после габоты заеду. Денек какой!

Солнце заливало комнату, теплое и ласковое солнце. На секунду привиделся Приморский парк над морем, масса гуляющих, смех, веселье и они втроем — Вера, Валерий и Мишка, — фланирующие по главной аллее среди разодетой публики.

Ее долгое молчание Валерий, видно, принял за женскую причуду — надо, мол, чуточку поломаться для видимости.

— Ладно, Вегочка, я не злопамятен. Собигайся.

Тогда она сообщила ему о решений.

— Ты сегьезно?

— Серьезнее быть не может.

— Зачем же тогда… ну, ты понимаешь?..

— Прощай, Валерий.

— Постой… как же так?..

Она повесила трубку. Он звонил еще и еще. Телефонные звонки будоражили тишину. Потом прекратились.

Самолет отправился в сумерках. Вера летела одна, без Мишки. Не помогли ни Мишкины слезы, ни ее, Верины, увещания. Отец уперся — и ни в какую:

— Тебе хочется ехать, отправляйся. Внука не пущу.

— Ты понимаешь, он к своему отцу едет! И, в конце концов, он мой сын, доказывала она, чуть не плача.

— Дочь, этот разговор беспредметен.

Увез Мишку в Дофиновку, и был таков.

Вера сидела у иллюминатора, прикрыв глаза и борясь с подступающей тошнотой. Ей всегда становилось худо, когда самолет набирал высоту, закладывало уши и к горлу подступал тугой ком. Что-то говорила стюардесса, предлагала воду в стаканчиках, леденцы. Вера не шелохнулась, сидела, будто вросла в глубокое кресло, накрепко привязав себя к нему.

Потом все прошло. В голове остался непривычный шум, и слабо звенело в ушах. Гул моторов заполнил салон. Вера выглянула в иллюминатор. За круглым стеклом, в бездонной глубине, как звезды, мерцали электрические огни. Потом и они исчезли.

Сосед по креслу, пожилой седеющий человек, тихо постанывал, прижав к груди ладонь. Вера лишь мельком взглянула в его бледное, без кровинки лицо.

— Вам плохо? — спросила.

Он не ответил, прикрыл глаза набрякшими веками.

Навязываться с помощью Вера не стала. Ушла в свои мысли. Думалось главным образом о встрече с Юрием, не могла себе представить ее. Встреча эта и радовала ее и страшила, как всегда приносит тревогу неведомое — муж представлялся ей смутно и почему-то начисто изменившимся человеком…

Поезд шел быстро. Вера глядела в окно, не видя ничего, глухая к окружающему. Весенний день был пронизан солнцем, снег искрился, слепил глаза. В вагоне стояла жара, двери купе были настежь раскрыты, и оттуда слышались говор, стук домино, играл транзистор.

Память возвращала Вере пережитое за вчерашний день, возвращала с безжалостно излишними подробностями, причиняя боль, — Вера лишь теперь поняла, как много для нее значит Юрий.

Обрадовалась, когда, после двухчасового ожидания на станции, за нею приехал Холод, усадил в газик, и они помчались по накатанной до блеска санной дороге. Вера хотела спросить, где Юрий, почему сам не приехал, но промолчала. Холод тоже не многословил, задал пару вопросов — больше для приличия. Когда, минуя поворот к заставе, шофер поехал прямо по дороге в лесничество, почуяла неладное.

— Куда вы меня везете? — удивленно спросила Вера.

— До дому, Вера Константиновна. У нас же новый дом. Ганна вам так будет рада. Вы б хоть телеграмму дали, так она и наварила б, и напекла. Мы ж, дяковать майору, теперь собственну хату маем.

— Какому майору?

— Юрию Васильевичу. Ще ж перед Октябрьскими присвоили.

— Юре?

— Я думал, знаете.

— Первый раз слышу. — Вера отметила про себя, каким скрытным стал Юрий. Или чужим?..