Черная Ганьча. Вьюга

Валерий тотчас поднялся, как только она вошла, приставил стул к столу, поправил съехавший на сторону галстук, молчал, давая понять, что замечание о чужом доме принял как должное и ждет, что ему скажет хозяйка. Вере стало неловко: как-никак Валерий был пока единственным человеком, пришедшим ей на помощь в трудную минуту. Пускай рисовальщица в универмаге, или, как называется по штату ее работа, оформительница, но устроиться туда ей помог он, и благодаря ему нет нужды одалживаться у отца.

— Будем кутить, — как можно веселее сказала, — давай накрывать на стол. Папа, возможно, заночует в своей Дофиновке.

Они оба принялись хлопотать у стола. Вера принесла очень красивые фарфоровые тарелки и чашки — остатки сервиза, которым покойная мама всегда очень гордилась и дорожила.

«Императорские заводы в Санкт-Петербурге», — иронически, но с ноткой плохо скрытой гордости говорила мама своим знакомым.

Валерий ловко орудовал ножом, со знанием дела, как истый кулинар, нарезал тонкие ломти розовой ветчины, сыра. В кульке оказались и свежие огурцы, яблоки и одна-единственная неправдоподобно огромная, лимонного цвета, груша. Ею Валерий увенчал горку яблок. Потом удовлетворенно оглядел творение своих рук, отступил, любуясь:

— Ну как?

— Превосходно! Ты просто молодец.

— М-да, не густо. За такое…

— Ты рассчитывал на большее? — Вера тут же поняла двусмысленность своих слов, покраснела. — Я ж говорю: превосходно!

— Я пошутил, — пришел ей на помощь Валерий. — Кутить так кутить. Садись, пускай сегодняшний вечег будет нашим… газ Константин Петгович задегжался.

Веру подкупала обходительность Валерия, он был сегодня неподражаемо галантен, а отец сказал бы, наверное, интеллигентен. Они сели друг против друга, и стол, разделявший их, не казался обоим преградой. Так, по крайней мере, думалось Вере. Они выпивали на равных, Вере было хорошо и легко на душе. Казалось, что не пьянела, лишь жарко горело лицо, особенно щеки. Бутылка наполовину опустела, Валерий ее не убирал, но и подливать не торопился. Несколько раз Вера устремляла к нему изучающий взгляд и ловила себя на том, что сравнивает его с Юрием.

Видно, она долго молчала, предавшись раздумьям, потому что Валерий, протянув к ней через стол руку, погладил по голове.

— О чем ты, Вегочка?

Она резко тряхнула головой, резче, чем хотелось. На нее вдруг нахлынуло состояние смутной тревоги.

— Оставь! — сказала. И подумала, что Валерий начинает забываться, не мальчик он, пора ему знать, что можно и чего нельзя. И папа намекает на какие-то ее, Верины, неблаговидные поступки. Интересно, какие?

Валерий убрал руку, озабоченно спросил:

— Тебе плохо?

— Мне сверхотлично. — Деланно рассмеялась. — Налей еще.

Он не стал ее отговаривать, налил рюмку до краев:

— Если тебе хочется, пей. И я за компанию.

Выпили, и нахлынувшая тревога оставила, Вера снова была весела и приветлива. Потом ей захотелось кофе. Валерий вызвался сварить, ушел на кухню.

Вера откинулась на стуле, задрала голову кверху, зажмурилась. Слышалось шипение газовой плиты, оно убаюкивало, как шуршание листьев под непосильным осенним ветром. В монотонный шум, исподволь приближаясь, вплелся новый, бунтующий звук. Вера открыла глаза. В плафоне, обжигаясь о раскаленную лампочку, билась большущая черная муха. Вера наблюдала за бессмысленными усилиями теряющей силы мухи. Она то бросалась на раскаленную лампочку, то, ожегшись, отскакивала, чтобы снова кинуться на защищенный горячим стеклом белый пламень. Сверху, с плафона, на торт, покрытый розовым кремом, сыпалась пыль. Вера брезгливо поморщилась и в эту минуту заметила Валерия.

Он вошел неслышно и, приподняв голову, тоже стал наблюдать. На его бледноватых губах мелькала невыразительная улыбка.

Вере стало невмоготу от его улыбки и взгляда:

— Противно!

— Что, Вегочка?

Быстрее, чем вызывалось необходимостью, отвернулся и торопливо проговорил что-то насчет глупой мухи и еще более глупых ночных бабочек, которых всегда губит яркий свет. И добавил, что сейчас будет кофе и что варит его по-турецки.

Кофе Вере показался безвкусным, горьким. Она пару раз отхлебнула и отставила чашку, хотела взять грушу, но передумала, вспомнила о сыне: Мишка-то лег спать голодным. И отшлепала она его ни за что ни про что. Как тогда, на заставе, когда писался «Рябиновый пир», вдруг болезненно сжалось сердце. Сейчас бы лечь рядом с Мишкой, прижать к себе его худенькое тельце. Спит уже. Пускай. Утром отдаст ему грушу. Славный мой, хороший и родненький Сурчик. Сурченок. И в который раз за сегодняшний вечер на ум пришел муж. Как он там? Еще, наверное, белым-бело вокруг, и тихо, и по ночам луна заливает нетронутый снег мерцающим светом. А тишина какая! Какая там тишина, на границе! Вера подумала, что на заставу весна еще не пришла и там по-зимнему холодно и спокойно.