Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

Во времена Сталина существовала практика приглашать выдающихся артистов выступить перед вождем и его ближайшим окружением. Выслушав выступление Козловского, слушатели стали спорить, что бы заказать спеть еще. Их прервал наш мудрый вождь товарищ Сталин:

— Что же вы, товарищи, нельзя так. Надо попросить артиста исполнить то, что ему хочется. А хочется товарищу Козловскому исполнить "Я помню чудное мгновенье".

Очень правильно сказал вождь. Осталось только мне самому спеть. Для полного так сказать счастья.

Отчего-то вспомнились талантливые попаданцы с их песнями лихо распеваемые или "придумываемыми". Вот я бы тут — в реале спел я что-то подобное… Боюсь итог был бы печальным и закономерным. Тут реальный, а не желательный и придуманный мир. Суровый и грязный, возвышенно-поэтический и прагматичный… На сто процентов уверен, что меня бы уже через пару дней вечером нежно стимулировали сапогами в разные части тела, добиваясь признания — "Кто ещё со мной это придумал…? Кто слушал…? Кто меня научил…? На чью разведку я работаю?". Чего-чего, а дураками МГБ-шников считать не надо. Они конечно тупые, но на идеологию у них — нюх. Это собственно в уголовке — они не очень, а в идеологии — профи. И спутать это смерти подобно. Мне, как бывшему бойцу идеологического фронта, такие вещи объяснять не надо. Тут стоит батальон обычных ВВ-шников — обзываемый МГБ. Но вот, что интересно пить с что с нашими, что с прочими — это редкость. Может и есть где-то там в Москве профи. Тут этого я пока не наблюдал. Я сидел у себя и писал. Бесконечный вал бумаг. Открылась дверь, и ко мне ввалился Генрих с пачкой ещё каких-то в руках. Я неласково посмотрел на него.

— Это что — тоже мне?

— Скорее таки да, чем нет…

Выпрямляя скрюченные этой бесконечной писаниной пальцы, я невольно поморщился — глянув на антикварную чернильницу. Была бы она у меня в прошлой жизни — я бы только гордился. Там бы она денег стоила, была бы ценностью. Там я бы колотил не в неё пером, а колотил бы пальцами — по клавишам. А тут… — задолбал меня этот антиквариат, насмерть.

— Самописку что ли купить? — я невольно вслух озвучил я свои мысли.

— Я слышу не те слова! Думаю, тебе это не поможет… — тут же отозвался Генрих.

— Почему?

— Писанины от этого не убавится. Пойдем на воздух — подышим.

Я, кажется, со слышным скрипом разогнулся и поднялся… но едва я встал, как дверь кабинета распахнулась, и ввалился Нечипорук с разбитой губой и наливающимся синяком на скуле.

— Я спрашиваю вам вопрос? — Шац картинно всплеснул руками и вопросительно уставился на него. — Сёма расскажите нам — шо таки случилось?

— Тю… та — ничого. Хиба… так малость подрались.

— А из-за чего? — участие в голосе Щаца, можно было нарезать ломтями как сало на хлеб.

— Из-за Пушкина…

— Из-за чего?!!! — челюсть одессита, кажется, гулко грохнула о столешницу. Да и моя была недалеко. Представить Семена и стихи было… В общем, воображение — отказывало напрочь.

— К-как це случилось, поведай нам — горемычный?

— Ну как-как… Он говорит: "Дай денег!".

— Ну?!

— А я ему и отвечаю у стихах, як у Пушкина…

— У Пушкина…??? — удивленным эхом прозвучал голос Шаца.

— Ну да.

— И какими? Нет! С самого начала начни.

— Ну шел я с дому. Пинжак новый одягнул. На спуске у пивной — троица догнала. Один борзый такой мне и говорит: "Гони мужик деньги, а то — порежу…". И нож достал. Ну я ему и ответил стихами:

С утра садимся мы в телегу,
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: "Пошёл! Ебёна мать!"[17]

Сёма сказал и замолк. Некоторое время мы потрясенно молчали — переваривая.

— И шо? — наконец не выдержал Шац.

— Шо…? — Семен двумя пальцами потрогал губу. — Он говорит: "Не понял…? Это ты меня посылаешь что ли?".

— А ты?

— А ему почти как Маяковский ответил. Денег моих пролетарских захотел?!

Нако-ся выкуси!

— Ну???

— А он на меня и кинулся…

— Ну???

— А я ему в морду… и потом и остальным. Рукав вот оторвали, — Семен огорчено продемонстрировал прореху на плече.

Он был искренне больше огорчен прорехой, чем тем, что его там вполне реально могли зарезать.

— … пришлось бросить их — прямо там у двора.

— Почему?

— Хиба ж я их зараз унесу один? Тамо в тенечке и лежать.

— А сюда ты зачем пришел?

— Так узнать хотел, чего с ими дальше делать?

— Семен. Я прямо таки удивляюсь на вас? Такой культурный человек, — Генрих, поднял палец в подтверждение своих слов. Сёма, услышав похвалу, смущенно зарделся. — Стихи опять же знаете… — с абсолютно каменной мордой продолжал проникновенно вещать Шац. — А таких простых вещей не понимаете? Зачем сюда их нести? Порок — наказан! И прямо на месте! — с пафосом произнес он последнюю фразу… и тут же убавив яркость, деловито осведомился. — Они там живые?

— Тю-у…! Скажешь тоже. Полежат немного, да и всэ… пьянючие они.

— Вот пусть останки несостоявшихся "осквернителей" тела нашего артиллериста — там и останутся, — подтвердил я мнение Шаца. — Вот и пусть там лежат, где остались. По такой жаре бродить — себе дороже.