Черная маска. Избранные рассказы о Раффлсе

– Мой дорогой Банни! Прискорбно, что пришлось ударить храброго юношу.

– Знаю, – проговорил я. – То, как тебе удалось вывести нас из того дома!

– Нет, Банни, – ответил Раффлс, пуская дым кольцами. – Самая восхитительная часть была до того и ты это знаешь!

– Ты же не имеешь в виду что-то из моих действий? – смутился я, начиная понимать, что именно это он и имел в виду. И теперь, наконец, вы понимаете, почему эта история была рассказана мной с чрезвычайным и непростительным удовольствием, ведь больше мне похвалиться нечем – это единственное наше приключение, в котором мне удалось блеснуть. Раффлс выразился более сильно.

– Это был Апофеоз Банни, – произнёс он, и тон его голоса я никогда не забуду.

– Я почти не соображал, что делаю и говорю, – признался я. – Счастливый случай.

– Но сегодня, – сказал Раффлс, – это был такой счастливый случай, который создал ты сам, чтобы спасти друга. Я всегда верил, что ты на это способен.

И он протянул мне свою верную руку.

Богам лишь ведомо

I

– Хуже всего в этой войне то, – ворчал Раффлс, – как она лишает человека его работы.

Была зима, и мы не делали ничего противозаконного с начала осени. Несомненно, причиной тому была война. Не то чтобы мы были среди первых жертв охватившего страну возбуждения. Стыдно, но меня совсем не интересовали переговоры, тогда как у Раффлса ультиматум вызывал спортивный азарт. Тогда казалось, что всё закончится к Рождеству. Мы соскучились по спортивным сводкам о крикете в газетах. Но в один из этих гнусных дней мы увидели в Ричмонде какого-то мерзкого типа, который хрипло вопил на всю улицу: «Тяжёлые потери для Британии! Буры устроили резню! Кошмарная резня! Тяжёлые потери для Британии!». Я решил, что он выдумал эти новости, но Раффлс заплатил за газету больше, чем тот просил, а потом я держал велосипед, пока он пытался выговорить название фермы Эландслаагте. После этого не проходило и дня, чтобы мы не получали ворох вечерних газет, Раффлс выписал ещё и три утренних, а я отказался от своей, несмотря на то, что в ней была литературная страница. Мы стали стратегами. Мы прекрасно знали, что должен предпринять Буллер после высадки на берег и ещё лучше – что должны делать другие генералы. На стену мы повесили лучшую карту из тех, что продавались, и навтыкали в неё разноцветных флажков, которые, к великому нашему огорчению, так и оставались на месте. Раффлс разбудил меня, чтобы прочесть мне вслух стихотворение Киплинга «Рассеянный нищий» в то утро, когда оно было напечатано в Дейли Мейл. Он был одним из первых, кто внёс существенное пожертвование в фонд помощи семьям солдат. К этому времени наша дорогая хозяйка была даже более взволнована, чем мы. К нашему увлечению она добавила свою личную неприязнь к Диким Кабанам, как она упорно называла буров, произнося это каждый раз будто впервые. Я мог бы долго описывать отношение нашей хозяйки к происходящему. Это была её единственная шутка о войне и как настоящий юморист она сама никогда не улыбалась ей. Но стоило лишь заикнуться о почтенном джентльмене, которого она считала источником всего зла, как она разражалась тирадой о том, что она бы сделала с ним, попадись он ей в руки. Она могла бы посадить его в клетку и отправиться с ним в турне, заставляя его выть и танцевать ради еды, как циркового медведя, каждый день перед новой публикой. И это говорила самая добрая из всех женщин, которых я знал в своей жизни. Война отнюдь не воодушевляла хозяйку, в отличие от её постояльцев.

Но со временем и наш энтузиазм поугас. И без того плохое положение становилось всё хуже и хуже. А затем пришли новости, которые англичане уже не смогли спокойно вынести – в ту чёрную неделю имена трёх африканских деревень были навсегда вписаны в нашу историю кровавыми буквами. «Все три колышка, – простонал Раффлс в последнее утро той недели. – И так стремительно!». Это были его первые слова о крикете с начала войны.

Мы были подавлены. Наши старые школьные друзья погибли, и я знаю, что Раффлс завидовал им, он говорил о смерти на поле боя почти мечтательно. Чтобы подбодрить его, я предложил ограбить какую-нибудь более или менее роскошную резиденцию неподалёку. Ему нужна была сложная задачка, чтобы отвлечься. Не стану здесь повторять то, что он ответил мне. В Англии в то время было меньше преступлений, чем за многие годы. Ни одно из них не совершил Раффлс. И кто-то при этом ещё смеет осуждать войну!

Несколько дней Раффлс был угрюм и мрачен, пока в одно светлое утро идея Добровольческой Конницы не наполнила нас новым вдохновением. Я сразу понял всю прелесть этого плана, достойного попытки, но меня он не столь задел за живое, как других. Я не был охотником на лис, и джентльмены Англии вряд ли признали бы меня одним из них. Положение Раффлса было в этом отношении ещё более безнадёжным (а ведь он даже играл за них в крикет) и он, казалось, понимал это. Он не разговаривал со мной всё утро, а днём отправился на прогулку один. Но вернулся он уже другим человеком, помахивая небольшой склянкой, завёрнутой в белую бумагу.