— Но и ты от меня никуда не уйдешь, ублюдок, ты ведь об этом подумал, верно? И это так. Ты. Никуда. Никогда. Не уйдешь. И не спрячешься, даже если захочешь, я тебя найду, везде найду и брошу к своим ногам, и ты ведь даже рад будешь, что бы ни говорил. Ты ведь любишь меня. Ненавидишь за то, что я делаю, ненавидишь так же искренне, — но любишь. Тот, кто может уйти, не умеет так отдаваться.
Вершинин выгнулся, слабо и горько улыбаясь, прильнул к чужому телу, пользуясь тем, как низко наклонился к нему Радин, и просипел, на остатках дыхания:
— Удушишь же, Олежа…
Брюнет тут же отпрянул, отдернул руки, глядя полубезумным взглядом на смеющегося и плачущего одновременно сквозь горький кашель златовласого юношу, встал, подбирая брюки и торопливо их натягивая на себя, и зашипел:
— Будь ты проклят, mon angelot. Будь. Ты. Проклят!
Надевал пиджак и пальто он уже за дверью, захлопнув ее так, что стекло задребезжало, и забыв на вешалке цилиндр.
Багровая роза чернела, высыхая и съеживаясь.
Сергей с трудом поднялся, втихую мечтая о горячей ванной, и подошел к висящему на стене мутному ростовому зеркалу, из которого на него смотрел встрепанный и измученный ночными ласками павший ангел со стальными холодными глазами. Провел ладонями по изукрашенным болезненными метками и царапинами поясу и бедрам, зашипел, коснувшись самого яркого синяка, покачал головой.
— Долго не сойдет…
Роза упала на пол, с шуршанием уронив пару лепестков. Обернувшись, юноша подошел к ней, поднял — и повинуясь какому-то неясному порыву, вдруг заправил за ухо, впутав шипастый короткий стебель в золотые пряди. Снова посмотрел в зеркало… и вздохнул тихо.
— Да уж, Серенький. Идут тебе теперь больше не ромашки и степные маки, а увядающие черные розы… Кем ты стал, Серенький?..
Колени его подломились, и он сполз на пол, закрыв лицо ладонями и снова всхлипывая.