Чернее черного. Весы Фемиды

Сделав несколько шагов, Гомец вошел в нишу. Стоявший у печи полицейский кашлянул и выпятил челюсть. Гомец оглядел тела, обошел рабочий стол и заглянул в упаковочный ящик. Он вел себя словно посетитель музея. Единственным, что слышалось в комнате, были звуки его легких шагов по деревянному полу да безучастное жужжание мух.

Наконец, повернувшись к нише спиной, Гомец ткнул в Аллейна пальцем и сказал:

— Вы! Чего вы надеялись этим добиться? Думали, что я забьюсь в нервном припадке? Испугаюсь настолько, что ляпну что-нибудь, из чего вам удастся состряпать признание? О нет, друг мой! Не я раздавил этих червей. Покажите мне человека, сделавшего это, и я расцелую его в обе щеки, как брата, однако я к этому руки не приложил и ничего иного вам доказать не удастся.

Гомец умолк. Казалось, его бьет озноб. Он дернулся к выходу и только тут увидел, что дверь охраняется. И тогда он взвизгнул:

— Прикройте их чем-нибудь! Они непристойны! — И отошел к окну, повернувшись к комнате спиной.

Аллейн взглянул на Фокса, и тот ушел наверх. Томпсон еле слышным шепотом сказал:

— Можно вас на секунду, мистер Аллейн?

Они вышли в прихожую. Томпсон извлек из кармана конверт и вытряс себе на ладонь его содержимое — два плоских, круглых, чуть вогнутых предмета размером со старый шестипенсовик. У одного имелся на нижней поверхности круглый пупырышек, у другого — углубление. Оба были покороблены, к обоим прилипли еле заметные кусочки какого-то сгоревшего материала.

— В печке? — спросил Аллейн.

— Совершенно верно, сэр.

— Хорошо. Давайте их сюда.

Он уложил кругляши обратно в конверт, сунул его в карман и перевел взгляд на лестницу, вверху которой стоял в ожидании Фокс.

— Следующий, — сказал он и подумал: «Как в очереди у дантиста».

Следующим был полковник. Он сошел вниз размеренной поступью, расправив плечи, задрав подбородок и нащупывая каблуками ступени. Перед тем как войти в мастерскую, он подкрутил кверху кончики воображаемых усов.

После театральной выходки Гомеца полковник, осматривающий Санскритов, показался почти бесстрастным. Он замер на месте, несколько секунд разглядывал их, сохраняя молчание, и с выражением, почти неотличимым от достоинства, произнес:

— Какой позор!

— Позор? — переспросил Аллейн.

— Их убили.

— Определенно.

— Тела надлежит прикрыть. Отвратительное безобразие. — И, словно бы спохватившись, прибавил: — Меня от них тошнит.

Лицо его и впрямь заметно меняло окраску.

Кокбурн-Монфор повернулся к Санскритам спиной и присоединился к стоящему у окна Гомецу.

— Я категорическим образом протестую, — заявил он, успешно справившись с этой фразой, — против манеры, в которой проводится расследование. Я требую, чтобы меня выпустили отсюда.

— Увы, вам обоим придется немного подождать, — сказал Аллейн, увидев, что Гомец качнулся в сторону двери.

— Какое вы имеете право удерживать меня здесь? Вы не имеете ни малейшего права.

— Что ж, — мирно откликнулся Аллейн, — если вам угодно жаловаться, мы, разумеется, зафиксируем ваши протесты, что, как я вижу, инспектор Фокс и без того уже делает, и если вы настаиваете на том, чтобы покинуть эту комнату, вы сможете покинуть ее через минуту. Хотя, разумеется, в этом случае нам придется попросить вас поехать с нами в Ярд. А пока приведите сюда Чабба, мистер Фокс.

Реакция Чабба при всей ее скудости была, пожалуй, классической. Он вошел, по-солдатски печатая шаг, отчего следовавший по пятам за ним Фокс стал вдруг напоминать старшину с полковой гауптвахты, произвел четкий разворот налево, увидел мисс Санскрит, остановился, вытянулся в струнку, неверящим тоном спросил: «Кто это сделал?» — и упал в обморок, навзничь, как и положено хорошему солдату.

Полковник, видимо вознамерившийся посоперничать с Чаббом по части предсказуемости реакций, сердито всхрапнул и пробубнил:

— Жалкое зрелище!

Чабб пришел в себя почти мгновенно. Один из констеблей подал ему стакан воды. Его подвели к единственному в комнате креслу, стоящему спиной к нише.

— Прошу прощения, сэр, — пробормотал Чабб, обращаясь не к Аллейну, а к полковнику.

Тут глаза его вспыхнули и впились в Гомеца.

— Это ваших рук дело! — сказал он, покрываясь испариной и дрожа. — Так ведь? Вы сказали, что все устроите, и исполнили обещание. Устроили.

— Вы предъявляете обвинение мистеру Гомецу? — спросил Аллейн.

— Гомецу? Не знаю я никакого Гомеца.

— Мистеру Шеридану?

— Я не понимаю, что значит «предъявляете обвинение», и не знаю, как он это проделал, откуда мне? А только он вчера ночью сказал: если выяснится, что это они нас предали, то он им покажет. И сдержал свое слово. Показал.

Гомец рванулся к нему, словно распрямившаяся пружина, — так внезапно и с такой злобой, что Гибсону и двум констеблям пришлось повозиться, усмиряя его. Он изрыгал в сторону Аллейна короткие бессвязные фразы, видимо португальские, заплевывая свой синеватый подбородок. Замолк он, скорее всего, лишь потому, что исчерпал запас ругательств. Однако глаз с Аллейна не сводил, отчего казался еще более опасным, чем прежде.